Ознакомительная версия.
– Договаривай.
– Все могло быть. Поручик мог спустить у нее с плеча ворот платья, пытаясь поцеловать ее… а может, она разделась, стояла на снегу, под солнцем, растиралась снегом, зачерпывала воду ковшом из проруби, обливалась… и Ружанский смог все, всю ее хорошо рассмотреть…
– Договаривай! Какой знак?
Молодой лама прямо смотрел в узкие прорези глаз в недвижной огрузлой сизо-красной маске.
– Знак «суувастик», о достопочтенный.
Голоса казаков. Осип Фуфачев
А куда ж они все деваются? А и не знает никто. Кто бы знал – так того я б сам спытал. Иуда Михалыч с меня, оно конешно, может всю шкуру спустить, ежели я буду плохо искать; так ведь и какие тут поиски, опосля взятия Урги-то. Мы-то тут, в лагере, торчим, а кто и по Урге шастает, какие казаки совсем с умишка спрыгнули, распоясались, сердешные, по борделям ихним приударили, дома жидов бедных мутузить начали, убивать всех направо-налево… ну, негоже это! Право слово, негоже! Я б, может, тоже б с девкой какой с радостью обхватился бы, да… эх-х-х… Да нельзя. Не красно это все. Воротит с души меня. И вроде б похоть одолевает, а как представишь, што все – без любови, без приятства… и застревает каво-то, инда рыбья кость в глотке. И потом… на горе я тут ее встретил… барыню-то атаманову… да каво там барыню!.. барышня она, одно слово, барышня, ласточка, так и летит над землею…
Так и мотается она передо мной. Так и стоит. Даже ежели ее нетути рядом. И я хочу все время на нее глядеть… век бы все на нее, милушку, так и таращился.
Казаки смеются. Никола Рыбаков – так тот прямо на смех меня поднимает: што, бает, ушанка-то совсем у тя съехала набок?!.. каво ты все время по лагерю мотаешься, как маятник, так тебя к атамановой юрте-то и тащит, как на вожжах?!.. И я, штоб стыд шибко за щеки на хватал, гогочу вместе с ними, и даже громчей их стараюсь. Как конь ржу. Смехом хочу тоску заглушить. И то, я паря сильный. И мне справную, славную девку надо, свою, конечно, – не чужую…
Катя… Катя, Катерина… Разрисована картина… Э-э-эх, и влип я, как конь в болото по самые бабки…
И на ноже, на том найденном-то ножичке – эх, экая девка-то соблазнительная выцарапана… да барон, тиран, ножик быстро отобрал… ну, ему важней…
Катя, Катюшенька, если б ты знала, куда люди у нас проваливаются, как под землю… А может, и впрямь – под землю?!.. Каво мы тут, грешные воины, бедные солдатики, знаем-ведаем о тутошних обычаях-нравах?!.. Да ведь ежели бы мы тут, как пролазы, все ходы-выходы знали, ну, тогда еще… Барон в Урге кочевряжится, приговоры, как конфекты в Пасху, щедрой рукой раздает… людей губит – ужасть!.. и мнит: страхом я подчиню, страхом все возьму… Врешь, барон, страхом все не возьмешь! Страхом – только себя утешишь, да и то на минуту.
А народ исчезает. Вчера вон хорунжий Елизаров пропал. Нет, не убежал, не ускакал в Ургу, не-ет! Сидел в палатке, играл с солдатами в подкидного, потом встает, спинушку разгинает, и – на волю: «Куда, паря?..» – «До ветру!..» – «До десяти сочтем, ежели позжее возвернешься – десять щелбанов в лоб, считай, заработал!..» До десяти досчитали – нет мужика. До двадцати – нет. Ждут минуту, две, ждут полчаса – Елизарова нету! Неладное заподозрили. Шасть все из палатки – в степь. Ау, ау! Да каво ау?.. И след хорунжего простыл. Как корова языком слизала.
Ох, докопаюсь я до этого людского воришки, я буду не я, Осип Фуфачев Ефимов сын. Ох, докопаюсь! И пущай это не человек вовсе, а какой-нибудь ихний Жамцаран саблезубый, морду скалит, из глаз огонь мечет, косточки людские хрупает. Нечистая сила – есть она! Куда ж она с матушки-земли так просто денется?! Найду я его, этого лешего. Найду – ох, берегись! В куски изрублю… живого места не оставлю… и хоть бы крик Елизаров подал, хоть бы уткой крякнул, хоть бы – клок одежки на снегу найти, хоть бы – кровушки пятно… Ничего… ничего. Был – и нету.
* * *
Когда Семенов явился, она бросилась ему на грудь. «Уедем! Прошу тебя, Триша, уедем! Покинь Унгерна! Мне снятся нехорошие, страшные сны! Мы погибнем, Триша! Мы погибнем… Азия не спасется, Азия – не оплот… Унгерн задумал плохое, гибельное дело! Мы никого не победим! Мы не победим эти дикие красные армады! Все обречено, Трифон!.. Умоляю, уедем! Мне снится…» Муж отодвинул ее от себя, окинул холодным взглядом, и Катя съежилась, опустила голову, золотистые волосы упали ей на лоб, на щеки. «Выпей лекарство. Валерьяновый корень на спирту… В аптечке…» Катя подняла глаза. «Я уже выпила». По ее щекам катились слезы. Раньше Трифон вытер бы их ладонями, пальцами, собрал губами. Сейчас он стоял каменно. Равнодушно глядел на нее.
А немного времени спустя пришел Иуда. Катя, неряшливо одетая, вялая, сонная, не могла глаз поднять на него. Ей казалось – он, Иуда, ей опять снится. Она смущенно отворачивалась от него. Он куда-то отлучился вместе с Семеновым, потом явился опять. В полумраке юрты вкусно пахло жареной рыбой – казаки наловили рыбы в незамерзающей Толе, Семенов сам, налив масла на огромную, как монгольская Луна, сковороду, зажарил ее. Катя не стала есть рыбу, отказалась. Атаман грыз рыбу с костями, с хвостами и жабрами, его крепкие зубы мололи рыбьи кости, как мельница.
«Иуда Михайлович, поешьте рыбки», – слабым тонким голоском сказала она. Иуда молчал, сидя на корточках у остывшей сковороды. Взял руками кусок сига, отправил в рот. «Не особенно костлявая. Вкусная. Вы сами-то ели, Катерина Антоновна?..» Она промолчала. Не хотела с ним разговаривать. Семенов опять исчез из юрты. «Где Трифон?» Ее голос был сух и холоден. Так же холодно отвечал Иуда: «Атаман у Романа Федоровича. Они готовятся к торжеству во дворце Богдо-гэгэна». Катя отвернулась к стене, отупело глядела на узоры монгольского ковра. Вздрогнула, когда на ее плечи легли руки Иуды.
Он не отнимал руки. Она не двигалась. Он не поворачивал ее к себе силком, ничего не шептал ей. Не прижимался к ней грудью. Он стоял, только лишь держа свои руки на ее плечах.
И, когда тонкая ткань ее домашней курмы прожглась насквозь огнями его ладоней, она обернулась к нему быстрее молнии.
Семенов мог войти в юрту с минуты на минуту. Губы впивали и вбирали губы, так втягивали, так прилипали, влеплялись, втискивались, задыхались, торопили: скорее! скорее… Иуда провел губами по закинутой шее Кати, полы ее халата разошлись, он припал к ее груди. Она прижимала к себе его голову. Он снова приник к ее губам, как умирающий в пустыне. Его язык жаркой жадной рыбой вплыл в ее задыхающийся рот. Она, собрав все силы, резко оттолкнула его от себя:
– Уходите!
Ганлин играет
Нет. Не помогает ни курево. Ни молитва. Ни призывание великих предков. Ни бурятские наркотики. Ничего не помогает мне, если я вижу, как рушится гнилой и жалкий мир, – а так хочу сделать его сильным, свежим, жарким, победным.
Мир, земля моя, не выживет, если не нальется новой силой.
Эта сила – великая мистика Желтой Расы.
Сначала по лику земли растеклась Черная Раса. Она залила все земное пространство жаждой и весельем первобытной охоты.
Потом на земле воцарилась Белая Раса. Она подмяла под себя Черную. Она, бледная и нежная, взяла хитростью и волей, победила игрой коварного ума. Не только; она взяла поэзией и лаской, она научила людей обманному слову «любовь». Иисус, Он был арамеец, семит; он был Богом Белой Расы, и что? Где Его Царство? На небесех и на земли?
Исхудали… истончились… одряхлели…
Нас выпило время. Оно выстрелило нам в затылок.
Но мы все не падаем. Мы, с простреленной головой, все пытаемся оглянуться.
На время, которое нас расстреляло. На время, которое стоит и смеется впереди.
Мы попали в безвременье, и мы должны уйти.
А за нами идет, накатывает огромной волной великая Желтая Раса.
И я, сумасшедший, хохоча во все мертвое горло, подняв свои мертвые руки, приветствую ее.
Потому что я – ее воин, ее солдат, ее цэрик.
Плох тот солдат, что не желает быть генералом.
Я уже генерал. Но я белый генерал. Я хочу быть Генералом Будды. Генералом Гоби. Генералом Тибета.
Может быть, ты хочешь стать Царем Всея Азии?
Может быть, и хочу. Мне запрещено говорить и думать об этом. Я просто делаю свое дело.
Свое страшное, кровавое дело.
Ибо за меня его не сделает никто.
Иди, Желтая Раса. Приди. Это мы, жестокие недоумки, отвергли твоего нежного, солнечного Будду. А ты – ты примешь Христа. Ты примешь Его и полюбишь. Ты распахнешь перед Ним, как распахнула передо мной, ничтожным рабом твоим, просторы сердца своего. Ты повернешь перед Его ясным взором перстень Ригден-Джапо. И повернется время. И повернется земля. И повернется судьба.
* * *
Единственный выход – уехать. Сказать Трифону все.
Она, как загнанный зверь, оглядывалась вокруг себя. Успокоиться. Ей надо успокоиться. Ей надо на воздух.
Ее осенило: Гнедой. «Лошадушка моя, коник мой золотой…»
Она оседлает Гнедого и поскачет в степь. И там, в бешеной скачке, она забудется, она выплачется, она изольет душу ветру, простору, небу.
Ознакомительная версия.
