«Право, она поддалась бы, не будь я чернецом. Греха опасается. А любовь нешь грех?»
Ее доверчивый шепот он унес в монастырь, и долго нигде она ему не попадалась.
Однажды он раным-рано добрался до перевозчика, чтобы на заре поспеть к рынку.
Ему показалось, что берегом вверх по реке идет женщина. Он пошел следом, взволнованный знакомой ее повадкой. Она уходила все дальше.
Все гуще становился ольшняк.
Анюта вошла в заросль, и он, подкравшись, увидел: она стоит у воды и развязывает повойник.
Развязала густые волосы, и широкими свитками они опустились ей на спину. Быстро сбросила сарафан и осталась в холщовой, расшитой по подолу исподнице.
Ее ноги, плотные и смуглые, топтались в траве, словно ей не терпелось сбежать в воду.
Сердце его замерло, и дыхание ссохлось, когда, быстро через голову скинув рубаху, она осталась среди ветвей, чуть прикрытая лишь тенью листьев.
Она сложила руки и пощекотала себя под мышками, пробуя ногой воду. И прыгнула в реку; быстро, как золотистая рыба, мелькнула ее рука, мелькнула снова, и она поплыла не спеша, спокойно.
Струи сопротивлялись ей, она преодолевала их, они перекатывались через нее; легкими движениями крепкого тела Анюта боролась с ними легко и ласково. Они упрямо настаивали, а она беззаботно сопротивлялась им.
Потом повернула и сильными взмахами быстро, словно от погони, поплыла к берегу; вышла и остановилась над водой отжать волосы.
Река в этот час была безлюдна.
Кирилл, затаясь, следил, как она вытерлась, как, закинув за голову руки, принялась заплетать волосы, и тогда выступил из кустов.
Она застыла как каменная, глядя на него из-под нахмуренных бровей.
Он наступил на ее белье и тихо сказал:
— Анюта!
Она вскрикнула и кинулась прочь.
Ее голое тело в тени деревьев засверкало как быстрый ручей. Ветви ловили ее за волосы. Сучья подвертывались под ноги. Он настиг и схватил ее плечи. Сразу его охватил женский запах, схожий с запахом сена. И руки ее хрустнули в его руках.
— Анюта!
Так началась их любовь.
Наконец она вырвалась и молча быстро ушла в заросль.
Он подошел к ней. Она стояла, одеваясь, глядя на него глазами, полными слез:
— Ты это что ж? Зачем же так-то?
— Сам не чаял так.
И вдруг гнев ли, сожаление ли о чем подняло в ней голос. Она выбежала и закричала. Собрался народ, и Кирилла увели далеко. В Рузу.
Два года минуло с той поры!
Как тогда, Кирилл прошел ольшняком. Начинались ивняки, гибкие лозы. Он узнал место и лег в траве.
Что бы он сказал ей, если б она лежала здесь рядом? Как много надо сказать. Как мало у человека слов.
Много дней минуло с той поры, а с этой земли все еще нет сил подняться.
Городом шли обозы, шли раненые. Иные лежали в телегах, прикрытые рогожами или армяками. Устало и жалостливо смотрели их ввалившиеся глаза. Вели пленных. Сквозь разодранные одежды темнело избитое и грязное тело чужого народа. Татары смотрели пугливо и жалостно, а жалостно ль глядели б они, если б случилось им сюда ворваться! Никто не жалел их. Никто не подавал им ни еды, ни воды.
С хохотом смотрели на баб в штанах, на пленных татарок. А они, позвякивая бубенчиками, подвешенными к косам, босоногие, бежали в пыли или, сжавшись, сидели, как больные птицы, на возах с добычей.
Уже над городом кое-где поднимались вопли: коломяне оплакивали родичей, павших на берегах Вожи.
Кириллу показалось, что где-то вдали слышится причет Домны. Но женские причеты схожи между собой, как схоже между собой людское горе.
Кирилл поднялся из лозняка и пошел в город.
К вечеру загудели колокола по Коломне; зазвонили в Голутвине. С хоругвями, с иконами, с торжественными долгими гимнами пошел к переправе крестный ход. Пошел весь народ Коломны.
Через Оку перешел Дмитрий и обнял приехавших в нему навстречу москвитян. Наклонившись, он поцеловал сухощавого, небольшого Боброка.
— По твоему слову держал полки, Дмитрий Михайлович, — подковой. И ждал, чтоб навалиться на нехристей сверху. Спасибо тебе.
— Полно, князь. Сам ты хотел их так поставить.
— Опасался, годно ли так будет против татар. А ты меня уговорил. Вспомни-ка!
— Всегда так надо держать, чтоб враг свою привычную силу не смог в ход пустить. А у каждого врага — своя сила.
— Я опасался, как бы они по крылу не ударили.
— А подкову ж всегда повернуть можно! Ты ж это сам в Москве домекнул. Я тут в стороне, Дмитрий Иванович.
— Ну, спасибо. Больно ты скромен, брате.
— Ты скромен, Дмитрий Иванович.
— А как Москва? Овдотья, Анна?
— Плакали об тебе. Ночи напролет гонцов дожидались. Сергий в Симоновом жил, молился.
— А дети?
— Им что! Здоровы, балуют.
— Ты из Москвы давно?
— Вчерась.
— Гораздо скакал!
— Опасался без тебя Москву оставлять. Мало ль что! Враги есть всюду.
— Ну, пойдем.
— Сергий Митяя благословил. Первый от него благословение принял.
— О! То пуще Вожи!
Дмитрий задумался. Он стоял на коврах перед столом, накрытым узорной камкой: начинался молебен.
Среди людей Дмитрий заметил Капустина и пригнулся к Боброку:
— А чего Гришка тут делает?
— Его Михаил Ондреич сюда пригнал. Супостата искать. Убили твоего гонца-то к Сергию.
— Царство небесное! — перекрестился Дмитрий, а клир, приняв это за знак к началу, запел молебен.
А обозы шли, войска шли. Скрипели телеги. Плакали коломянки. Гудели колокола.
Коломяне насмотрелисъ на войска, на князей, на добычу. Их теперь медведем не удивишь! Топтыга вдосталь наплясался среди воинов, вдоволь насытился их дарами и ныне отлеживался в деревне. Тимоша один вернулся в Коломну.
Легкой походкой, по привычке чуть приплясывая на ходу, проталкивался он по рынку.
Его окликнул грубый и спокойный голос:
— Эй, Тимоша!
— Ась?
Осеклась легкая поступь, душа замерла: Капустин! Тимоша хорошо знал Гришу Капустина, много плясал перед ним на московском княжом дворе.
Гриша сидел на обжорке, запивая медком коломенские гречишники.
— Подь сюды, Тимоша! Не бойсь.
— А чего мне бояться? У меня совесть чистая.
— То и добро. Я нешь что сказал?
— Здравствуй, Григорь Проныч!
— Давно ль в Коломне?
— Да с Медового Спасу тут. Уже две недели.
— Ты коломенской?
— Тутошний.
— Много чужого тут народу?
— Почитай, сам видишь.
— Ты чего ж из Москвы сбежал?
Тимоша забеспокоился, глаза ласково заморгали.
— Да с войском. Наше дело такое.
— Ой ли?
— А што ж еще, Григорь Проныч!
— Ладно. Так и быть!
У Тимоши дрогнула тревожная мысль: «Неужели ж пронюхал княжой кобель?»
— Ты не примечал ли где черного лохматого мужика с жуковиньем на пальце?
«Унюхал!» — обмер поводырь, но спохватился:
— Чегой-то не примечал! — Подумал, покачал головой: — Нет, чегой-то не примечал, Григорь Проныч. Это что ж за человек?
— Да так, нужен мне. Его князь наградить хочет.
— Вона что! Экая жалость — не довелось повстречать.
— А повстречаешь где, скачи ко мне. Понял?
— Не упущу!
— Смотри!
— Мне что-то невдомек — будто ты на меня сердишься?
— Ладно уж, иди!
Легкая походка Тимоши стала много легче теперь.
Но не зря народ сказывает, что на ловца и зверь бежит: Кирилл стоял на рынке над деревянными пестрыми изделиями, разложенными на рогоже.
«Все равно, — думал Кирилл, — заутра уйду. Погляжу напоследок на знакомые бороды».
— Эй, брада! Красная сулея чего стоит?
— Ой, чегой-то мне твой голос знаком?
— Памятлив!
— Не могу вспомянуть.
— Неужли ж запамятовал? На том свете Ильиной тройке вместе хвосты расчесывали.
— Тьфу! Пес те дери, чего говорит! Ой и сказал! Помилуй мя, господи! Ну, купи чего-нибудь!
— Чего, спрашиваю, сулея стоит?
— Сулея-то? — задумался продавец.
Но в это время Тимоша схватил Кирилла за рукав:
— Ошалел, что ль? Чего рынку кажешься?
— А что?
Они отошли. Пошли в сторону.
— Тут Гриша Капустин из Москвы. По твою душу.
— А чего?
— Князь, говорит, наградить те удумал.
— Ой, спасибо государю Дмитрию Ивановичу.
— Вишь, он к тебе всем сердцем, а ты…
— Это князь-то?
— А кто ж?
— Ты чего Грише-то набрехал?
— Да не видал, говорю, такого.
— Ну, так мне та награда не надобна.
— Ну и не надо! Леший с ней. Куды ж ты?
— Ведать не ведаю. В Белев, что ль.
— А чего?
— Да там, сказывают, Литва рядом. Овраг перешел и — прощай, Дмитрий Иванович, здравствуй, Ольгерд Литвиныч!
— Ольгерд-то помер.
