— Ольгерд-то помер.
— Свято место не бывает пусто. Одного схоронят, другого найдут.
— Туда, значит?
— А ты ж со мной ходить уговаривался!
— Больно далече задумал. А тут мне родная земля.
— Не неволю.
Распрощались. Тимоша смотрел вслед Кириллу: «Смел пострел! Не идет с рынку».
Кирилл вернулся на торг:
— Так чего ж за нее?
— За сулею-то? Ведь как тебе сказать? Со своего человека наживать вроде бы и неловко. Да работа-то какова!
— А ты разом говори.
— Где ж ты, брате, видал, чтоб разом? Какая ж это торговля разом? — обиделся продавец. — Я те свою цену, ты мне — свою. Вроде как бы беседуешь, а не торгуешь.
— Ведь и товару-то на чох, а тож — по купцу примерился! — заспешил Кирилл.
— Ты мне торг не мути! Ежли нечем платить, я те не неволю.
Все же Кирилл купил красную разузоренную сулею.
«Повезу ей! — думал. — Стану на колени, поклонюсь в ноги: не гордись, мол, прими коломенскую сулею; давай станем на всю жизнь вместе меды варить!»
И, запахнув покупку полой, быстро пошел за город, на подворье:
«Ежли сюда московская рука досягнула, за Окой ей шарить не легко будет».
— Далеко ль? — удивился старик с постоялого, глядя, как Кирилл принялся наскоро заседлывать коня. Время уж за полдень перевалило.
— Да тут рядом. В Каширу съездить надобно. У меня там брат занемог.
— А ты б Окою.
— Лесом-то шибче.
Он засунул сулею в переметный мешок. Туда ж заранее увернул кое-что из припасов. А иное оставил до времени на прежнем месте в лесу.
Конь застоялся, отъелся, пошел горячо.
На перевозе приезжие мужики пристали с расспросами:
— Чего это рука у тя повязана?
То одно спрашивали, то другое — все ладили, чтоб руку им показал. Но, помня Тимошины слова о Капустине, упасся.
Снял бы кольцо, да оно никак не снималось. Палец, что ль, ожирел аль сустав нарос.
Уже выехав на Рязанскую сторону, развязал руку, открыл палец с кольцом. Хлестнул коня и без сбоя шел до самого вечера.
Перед сумерками отдохнул.
А по сумеркам и по ночи конь пошел побойчее: прохладно стало.
На поляне, высоко над рекой, густо лежала серая ночная роса; травы под ней гнулись.
Позади остался Перевитск, и Кирилл рад был, что миновал его стороной и ночью.
Багровая луна тяжело погружалась в сырые травы, и по полю тек ее розоватый свет.
Над травами, в стороне от дороги, темнел лохматый шалаш. Над лазом на шесте белел конский череп, а в золе тлела и слабо дымилась головня.
Кирилл слез с седла и окликнул:
— Эй, человече!
Никто не отозвался.
Пригнувшись, он заглянул внутрь.
— Есть кто?
Посредине шалаша вырыто было место, чтоб ходить, не касаясь головой верха, а по краям вокруг получалась вроде как бы скамья земляная, и на ней лежала просторная медвежья шкура.
Кирилл стреножил коня и спрятал переметную суму в кустарник, чтоб не держать при себе ни для кого соблазна. Седло же и потник внес в шалаш.
Он вышел снова, посидел. Дыша горьким дымом остывающего костра, погрелся над теплой золой.
Луна совсем уходила в землю, задернутая мглой, посиневшая, большая. Позади шалаша толстыми пнями стояли колоды пчел.
— Где ж бортник-то?
Дым ли, тепло ли золы нагнали дрему. Он снова влез в шалаш и накрылся шкурой.
Светало.
Задыхаясь от непонятной тяжести, Кирилл проснулся.
Вплотную над своим лицом он увидел сморщенное лицо, заросшее сединой, густые, как усы, брови.
Кирилл почувствовал, что руки его спутаны. Старик сидел на Кирилловой груди.
— Чего ты? Леший, что ль? — удивился Кирилл.
— Хто я, тебе знать не к чему. А пошто ты пожаловал, говори?
— А я поспать.
— А спрос где?
— Хозяин, что ль?
— А хто ж, по-твоему?
— Может, див, может, лешак. Не ведаю. Но морда у тя мерзкая.
Старик сполз с Кирилла и оказался мал ростом, кривоног и криворук; голова на это гнутое хилое тельце поставлена была непомерно обширная, и двигался он, будто сгибаясь под ее тяжестью.
— От паук! — залюбовался Кирилл.
Старец выглянул в лаз и свистнул. Его пронзительный свист раскатился окрест.
«Сзывает!» — задумался Кирилл и пошевельнул путами.
Узы стянуты крепко, да вервие гнило. Напрягшись, Кирилл порвал одну из петель. Но старец вернулся и вынул нож:
— Ну-кось, теперь скажешь себя?
— Сядь-ко в ногах, слухай.
Старик недоверчиво пригляделся и наклонился, чтоб сесть.
Изловчившись, Кирилл поджал ногу и с размаху ткнул хозяина в грудь; отвалившись в угол, старик беспомощно взмахнул руками.
Кирилл распутался и выволок его к свету.
— Господи, прости прегрешение мое!
Он вырвал из стариковых рук нож и срезал с себя остальные петли.
Старик наконец отдышался. Маленькие глаза бились под бровями, как рыбки в сетях.
— Ну-ка! — приступил Кирилл. — Кто ж ты таков? Я к те ночлежить пришел, а ты мя петлями оплел.
— А хоробр и хитр ты!
— Не тебя ль спужаюсь?
— Глядь, не пожалей.
— Тебя-то?
— Да не, себя.
— Зачем ты связал-то меня?
— Коня путают, чтоб далеко не ушел.
— Ин ладно, погляжу и я, к чему такой сон снится.
И не гнилой паклей, а сыромятным ремнем он крепко и туго связал хозяина.
— Придавить тя всегда успею. Сперва погляжу, не сгодишься ли на что. Как зовут-то, лешак старой?
— Так и зовут.
— Ладно, полежи маленько.
Он вышел и сел у лаза. Роса уже поднималась. Стлался туман, сквозь который просвечивало зеленое небо. Конь откликнулся на Кириллов свист. Время было ехать, да тревожил старик. Неразговорчив, что-то таит, какую-то силу за собой стережет. Кириллу чудилась неведомая опасность в этом старике. Надо было сперва разгрызть такой орех.
Кирилл разогреб золу, раздул на бересте пламя, наломал сушняку.
— Ты тут жить, что ль, собрался? — спросил из шалаша леший.
— Нет. Некогда. Пятки те погрею, чтоб язык оттаял.
Старик скорчился в своем углу. Кирилл догадался, что тот силится сорвать ремни.
— Каковы? — спросил Кирилл. — Добрые ль ремни в Коломне мнут?
— Чтоб те…
— Может, заговоришь теперь?
— Поспею.
Кирилл подтащил старца к костру и слегка пригрел ему ноги. Старец поморщился, но смолчал.
Кирилл задумался:
«Ежели так таится, что-то тут есть. Опасается, подозревает меня. Поелику так, спытать непременно надо!»
Он заголил старикову спину и хлестнул плетью. Старик охнул, но смолчал.
Кирилл долго мучил его — хлестал, подогревал. Стариково сердце стало заметно остывать, а язык — оттаивать:
— Ох, чего те от меня надо, право?
— Ну-ка, слухаю.
— А что я знаю?
— Как те зовут-то?
— Микейшей.
— Ну ж, дед Микейша, чего ты тут пасешь?
— От придут, внучек, мои — они те скажут!
Кирилл всунул дедовы пятки в угли так, что кожа мгновенно вздулась. Дед скорчился и отвернулся от Кирилла.
— Слухай же! Будь ты проклят! Пусть земля под тобой окаменеет! Слухай: они придут, справят по мне тризну на твоих костях. Вот натешатся!
Под густо сдвинутыми бровями в углу сжатого глаза стояла большая слеза.
Вдруг жалость охватила Кирилла. Он быстро распутал деда:
— Живи уж! Напугал.
Дед приоткрыл глаза и кивнул на угол шалаша:
— Достань там мазь. Смажь.
Кирилл смазал синее старое тело зеленоватым пахучим зельем, внес старика и положил на медведину. Растер ему затекшие руки. Сел в ногах.
Старику стало худо. Он велел достать пучок корней и отварить их, пока огонь не затух.
Когда Кирилл внес в шалаш горячее варево, старик уже метался в жару.
Пересохшими губами, обжигаясь, он пил отвар и, видно, успокаивался.
Отстранив ковш, он без злобы посмотрел на Кирилла:
— Ну, я сказал: Микейша я. Чего ж еще просишь?
— Сперва отлежись.
— А тебя-то как кликать?
— А ты меня кликать долго думаешь?
— Нешь можно от больного старика уходить?
— Норовишь задержать до своих соколиков?
— Сумневаешься? Тогда ступай.
— Как мне те верить, коли сонного обратал?
— С добром в эту даль чужой нешь придет? А свой сразу б назвался.
— Какая ж даль? Шалаш у самой дороги.
— Очумел?
— Ты, дед, может, сам не в тот шалаш влез?
— Я-то — в тот. Ты чего тут ищешь?
— Ничего. Ехал, зашел ночь проспать.
— Далеко ль ехал?
— А в Рязань.
— Вона! В Рязань дорога Окой, а ты сунулся лесом. Да и ездят по ночам не с добром.
— Я с Оки-то шел, как Перевитск объезжал.
— Добрый человек ночью городов не минует.
— Так где ж я?
— Ну, дай мне испить отвару.
Кирилл снова поднес, и дед отхлебнул из ковша.
— Намял ты мне сердце. Ты от Перевитска свернул на Пронск да ехал боковой дорогой, а с дороги смахнул на тропу, ан и попал к лесному попу.
