Давление было жестоким, потому что Кромвелю удалось убедить и Марию и Шапуиса в том, что существовала единственная альтернатива — капитуляция или смерть. И посол также уговаривал ее уступить, отчасти потому, что самопожертвование ни к чему не приведет, отчасти потому, что отступление, сделанное под воздействием столь жестокого принуждения, не могло затронуть совесть[131] Лишенная нравственной стойкости своей матери, имея таких друзей, как леди Хессей, которая ежедневно приходила в Тауэр, чтобы поддерживать ее, Мария отказалась от сопротивления. 22 июня она подписала все предложенные ей статьи договора и написала своему отцу благопристойное письмо о безусловной капитуляции. Когда эта новость достигла двора, раздался общий вздох облегчения. Ее друзья утешались мыслью, что она все-таки будет жить, чтобы начать сражаться в будущем, а враги поздравляли себя с тем, что она теперь политически безвредна. Неважно, что дальновидный Шапуис мог заявлять, что она принесла в жертву свою цельность и потеряла все доверие как потенциальный лидер оппозиции политике ее отца. Настроение Марии после этого кризиса восстановить было трудно. Шапуис представил ее полностью разбитой и просящей его связаться с Римом, чтобы защитить ее специальным распоряжением[132]. С другой стороны, сохранившиеся ее письма свидетельствуют об успокоении и почти бурной жизнерадостности. Она безгранично благодарна Кромвелю за неоценимую помощь, которая могла заключаться и в составлении чрезвычайно «корректного» письма, обеспечившего, наконец, ее реабилитацию. Но и в ее письмах к отцу, и к королеве Джейн также обнаруживается почти наивное желание понравиться и заслужить похвалу. Если это писалось с расчетом скрыть подлинные чувства, то составлены они были весьма искусно. Ее последующее поведение на королевском троне после 1553 года дает понять, что Шапуис был прав и что Мария в действительности никогда не могла простить себе предательства собственных принципов. С другой стороны, ничто из того, что она сказала или сделала в оставшиеся годы царствования своего отца, не дает оснований предположить, что она лицемерила. Она снова вошла в милость, и единственной внешней формой раскаяния явились многочисленные неудачные переговоры относительно ее брака. Император был озадачен и недоволен ее позицией, особенно когда она позже подтвердила истинность своего обращения. В качестве послушной дочери, она не хотела, чтобы ее использовали те, кто желает оказать давление на Генриха, и его интерес к ее устройству довольно быстро угас.
Роль Джейн в этих драматических событиях была благотворной, но незаметной и очень ограниченной. Она, казалось, любила Марию, что само по себе было делом нелегким, и сочувствовала ее положению. Вероятно, в этот тяжелый период, пока еще сохраняла влияние новобрачной в период медового месяца, она побуждала короля оказать милость своей старшей дочери, а ей говорили, что лучше заняться производством собственных детей, чем заботиться о благосостоянии чужих[133]. Это ее не смущало, и через несколько дней она могла завести те же самые разговоры при более благоприятных обстоятельствах. Добродушная невозмутимость, которую она, казалось, сохраняла все это время, была главной силой Джейн. «Хороший отдых и спокойствие» короля и его существующих детей, считала она, приведут к их собственному счастью, а следовательно, дадут возможность иметь и других детей. Немного спокойствия после бурь последних лет не принесет королевству, добавляла она, никакого вреда. Это была тема, которую Генрих с удовольствием подхватывал и развивал, когда обстоятельства этому соответствовали. В первый раз, когда Шапуис разговаривал с королем в присутствии Джейн, он высказал мнение, что ее следовало бы назвать «тихой», на что Генрих ответил, что действительно «она по натуре мягка и склонна к миролюбию», настолько, что боялась какой-нибудь войны, которая отняла бы его у нее. В возрасте сорока пяти лет Генрих снова стал любовником, и это было хорошим предзнаменованием для все еще актуального вопроса престолонаследия. 23 июля умер восемнадцати летний герцог Ричмонд. Собирался ли король ввести его имя в число наследников — этот вопрос остается чисто академическим, но 18 июля он дал свое согласие на указ, который упразднял оба его брака, первый и второй, и устанавливал право наследование за любым ребенком, который мог быть рожден его третьей женой. Если Джейн и ощущала тяжесть такой ответственности, то она никогда даже малейшим намеком этого не показывала.
Генри Фитцрой, герцог Ричмонд (миниатюра, приписываемая Лукасу Горенбауту, около 1534–1535)Осенью 1536 года Генриху очень нужен был этот вновь обретенный внутренний мир, так как оппозиция передвинулась из дворца в провинцию. На первый взгляд, кажется парадоксальным, что мятеж только усилился, когда непопулярная и радикальная партия Болейнов была разгромлена и уничтожена. Консерваторы приветствовали Джейн. Даже Реджинальд Поул, уже готовый стать самым яростным врагом короля, написал из Италии, чтобы выразить свое твердое убеждение в том, что ныне, когда Бог своей добротой убрал «причину всех его ошибок», Генрих увидит свет, «ибо я уже понял, что вместо нее, от которой исходили все беспорядки… Бог дал вам ту, которая полна доброты и с которой, как я понял, соединено теперь ваше блаженство»[134]. Он совершил ту же самую ошибку, что и Мария, и только тогда, когда победа, которую, как все сочли, они одержали в мае, оказалась иллюзорной, была предпринята отчаянная попытка вооруженного сопротивления. Были и другие причины для линкольнширского восстания и паломничества Божьей Милости. Оба эти события в значительной степени отразили стихийное недовольство низов религиозными реформами, в которых обвинялись Крэнмер и Кромвель, упразднением более мелких религиозных организаций (в соответствии с указом, появившимся в течение лета) и экономическим давлением, вызванным возросшей численностью населения[135]. Страдало также дворянство, которому ни к чему было верховенство короля над их феодами и вторжение придворных, подобных герцогу Саффолку, в традиционные иерархии относительно отдаленных территорий. Однако не было никаких особых причин для обострений волнений в сентябре и октябре 1536 года, за исключением того, что насущная проблема руководства была частично решена за счет привлечения группы весьма непопулярных придворных. Именно этот фактор превратил то, что стало бы в ином случае чередой разрозненных и незначительных мятежей, в целенаправленное движение, которое в один момент объединяло под ружьем тридцать тысяч человек.
Роберт Зек, предводитель Йоркского восстания, прикрепляющий свои прокламации к дверям Йоркского министра (гравюра Эдварда Лиера)Великое восстание, о котором так долго мечтал Шапуис, чтобы свергнуть тирана и отступника с трона, теперь, кажется, наступило, но посол изменил свой тон, а император больше не проявлял к этому делу ни малейшего интереса. Более того, те великие магнаты-консерваторы, которые нашептывали Шапуису о злодеяниях Болейнов и Томаса Кромвеля, не имели желания раскрыть собственных карт перед самим королем. Графы Дерби и Шрусбери, и даже граф Нортумберленд, семья которого была тесно связана с мятежниками, хранили молчание. Отношение Генриха к своей дочери ясно демонстрировало, что, каковыми бы ни были истоки такой политики, к лету 1536 года она воплощала истинную волю и намерения короля. Диссиденты могли сколько угодно утверждать противоположное и пытаться возложить вину на «дурных советников», подобных Крэнмеру и Кромвелю, Паломничество Божьей Милости было проявлением государственной измены, и знатные лорды, деды которых не задумываясь, вывели бы свои свиты, предпочитали позаботиться, чтобы в их «владениях» все было тихо и спокойно. В ответ на подобный вызов Генрих избрал тактику, представлявшую собой смесь обмана и насилия. Нет никаких сомнений, что он не смог бы разбить мятежников, если бы они продолжили свой марш к югу, но их можно было уговорить нанести поражение самим себе. Они знали, чего хотят добиться, но несмотря на силу одухотворяющих их эмоций, они не знали, как этого добиться. Лорд Дарси вполне мог предвосхитить слова, сказанные лордом Манчестером в 1643 году: «… если даже мы разобьем короля девяносто девять раз, он все равно останется королем…». Не было достойного претендента, который выступил бы против него, а Мария теперь полностью отказалась от претензий на подобную роль. Не в силах удерживать постоянно в поле армию крестьян, что было с разумной точки зрения невозможно, лидеры Паломничества не имели другого выхода, как поверить обещаниям Генриха. К тому времени, когда он их предал, было слишком поздно что-то предпринять.
