Парень всегда опускался на колени поодаль от остальных — было похоже, он их побаивается. Порой во время таких остановок он вовсе не отходил от верблюда, прячась от солнца за верблюжьим горбом. Но чем дальше они ехали, тем явственнее Блумберг ощущал некое напряжение, возникшее в группе: почти неуловимое, к середине дня оно усилилось, словно вместе с жарой, но с чем это связано — с ним ли, с парнем или просто с тяготами путешествия, — Блумберг не мог понять. Во время первого перерыва на молитву Рахман рассказал Блумбергу, что они едут по Дарб-эль-Хадж, старинному паломническому пути в Мекку и Медину. Хотя в наши дни, добавил он, большинство паломников предпочитают плыть морем до Джедды [56]. Выдав эту информацию, он, похоже, решил, что не пристало ему играть в экскурсовода, и оставил Блумберга созерцать ландшафт в одиночку.
К удивлению Блумберга, в пустыне, где, как ему казалось, не должно быть совсем ничего (как наивно с его стороны было думать, что он возвращается «назад во времени»), то и дело попадались полуразрушенные здания, окруженные кучами мусора. Потом он догадался, в чем дело: они двигались вдоль заброшенной ветки железной дороги — точнее, железной дороги, которая когда-то в точности повторяла, если и отклоняясь, то незначительно, путь хаджа. То и дело им попадались заброшенные станции — от некоторых не осталось ничего, только цинковая цистерна торчит да пара лачуг. Но гораздо чаще встречались следы рукотворной разрухи — еще одно напоминание Блумбергу, на этот раз неизгладимое, что и сюда докатилась Великая война, его война, задев эти места своим черным крылом: разрушенные здания, разбитые цистерны, сторожевые будки без крыш, пустые лафеты, разбитые вагоны. А вокруг одной станции — широкие воронки от снарядов и полузасыпанные окопы.
Других путешественников они пока не видели. В какой-то момент лошадь Блумберга, решив, что ей пора отдохнуть, застыла — и ни с места. Легионеры проехали мимо, даже не обернувшись, и только парень остановился, свесился с верблюда, пощелкал языком, похлопал лошадь по крупу — и она снова пошла.
Блумберг понимал, что выглядит смешным — тощий Санчо Панса в широкополой шляпе. Но наивность, решил он, пристала художнику, заведшему, на старый лад, покровителя-мецената. Перед тем как выехать из Аммана, он перечел письмо-инструкцию, выданную ему Россом: перечисленные в ней пожелания звучали скорее как требования: «Не забудьте о точности воспроизведения архитектурных деталей, уделив, по возможности, особое внимание храму Изиды, что в дальнем конце каньона Сик, при любом освещении, какое сочтете наиболее выгодным: при дневном или даже, возможно, при лунном свете». Даже время суток обозначил! И все же он был благодарен Россу. В Лондоне сейчас не много нашлось бы желающих раскошелиться ради новых картин Блумберга.
Едва в небе проглянули первые звезды, Рахман объявил привал. Разбили лагерь. Двое мужчин у костра варили кофе. Мустафа развьючил одного верблюда и раздал всей компании еду. Мужчины набросились на провизию: как солдаты на армейский рацион, подумалось Блумбергу.
Они сидели вокруг костра, образовав что-то вроде разомкнутого кольца — юного аль-Саида усадили между Блумбергом и Рахманом. Разговор шел по-арабски, но Блумберг нашел себе занятие: он смотрел на звезды — на черно-агатовом фоне появлялись все новые и новые, причем с невиданной скоростью, и следить за этим было одно удовольствие. А над ними висела луна, огромная и желтая, как утрированная декорация в какой-нибудь мелодраме. В конце концов мужчины стали расходиться, и у костра остались лишь Блумберг да мальчишка.
— Ты ведь видел меня раньше, если я не ошибаюсь? — спросил Блумберг.
Тот вытянул к костру длинные ноги. Бог весть почему, но на нем были все те же выданные Россом серые школьные брюки и белая рубашка.
Парня била дрожь. Хотя с заходом солнца похолодало, но было еще достаточно тепло. Блумберг заметил, что лоб у него в испарине, а глаза лихорадочно блестят. Там, где когда-то была повязка, осталась тонкая полоска запекшейся крови.
— Возможно, в Иерусалиме. Моя дядя держит магазин в Старом городе.
— Или возле моего дома, что вероятнее. Ты ведь был там однажды ночью, правда?
Парень подумал, взвесил ответ и сказал еле слышно, почти шепотом:
— Да, я там был.
— Что ты там делал?
— Я заблудился.
Заблудился? В это верилось с трудом.
Парень отер рукавом лоб. Блумберг видел, что с ним что-то не то.
— Тебе плохо?
Вместо ответа Сауд лишь уронил голову на руки. Блумберг испугался, что он упадет в обморок. И протянул ему бутылку с водой. Парень сделал несколько глотков.
— Послушай, если тебе нездоровится, я отправлю тебя домой. Кто-нибудь из мужчин тебя проводит.
— Нет, это я днем перегрелся. Сейчас попью, и все пройдет. Только не отправляйте меня обратно.
Блумберг чувствовал, что тот взволнован, но не понимал, с чего бы это.
Рахман с Саламаном вернулись к костру. Мальчик встал и пошел прочь. Слышно было, как он мочится на песок.
— Нравится парнишка? — улыбнулся Рахман.
Саламан же при этих словах сплюнул.
— Не знаю. Парень как парень. Почему он может не нравиться?
Рахман сказал что-то Саламану — может, переводил слова Блумберга. Если и так, то ответ его почему-то насмешил Саламана, и он расхохотался.
Мальчик вернулся и, как обычно, сел поодаль от остальных.
— Почему жена не поехала с вами?
— Захотела остаться в Иерусалиме. И кроме того, как видите, ей здесь нечего делать. Но почему вы спрашиваете?
И снова Рахман обернулся к Саламану, последовала оживленная жестикуляция.
— Но ведь вы просили у сэра Джеральда этого парня?
— Вовсе нет, что за чушь! Напротив, я предпочел бы путешествовать без спутников, и поверьте мне, будь моя воля, я бы и вас не стал беспокоить. Хотя теперь вижу, что с вами удобней.
Ответ Блумберга, похоже, понравился Рахману
— Но в чем вообще дело? — удивился Блумберг.
— Парень известен на весь Иерусалим. Многим мужчинам он заменял жену.
Блумберг невольно улыбнулся. Сама мысль о том, что сэр Джеральд Росс отправил его за содомитскими приключениями, была почти такой же, если не в точности такой же нелепой, как и истинная цель поездки.
— Правда? Ладно, дело его. Думаю, это не помешает ему таскать мой мольберт? И кстати, как его имя?
— Имя его, к вечному стыду породившего его человека, Сауд аль-Саид. Хорошо, что отец его не видит: он умер.
Блумберг лежал в палатке и сочинял письмо Джойс. Письмо, которое, он знал, если и дойдет до нее, то не раньше, чем через месяц-другой. И все же на расстоянии ему проще было говорить о своих чувствах. Он писал мягким
