Итак, жилище Синего Человека было, так сказать, на острову, и Антон, старательным многих лет изысканием, удостоверен был, что на его острове есть только трои, по его выражению, ворота: двои со стороны Смоленска и одни, ближайшие, к Семипалатскому, кои охранял он величайшею тайною. Первые два прохода были в самой дремучей глуши леса так узки, что едва на одной лошади можно было провезти повозку, а последний, наиболее ему нужный для сообщения с Семипалатским, был брод, через который проезжал безопасно, даже с тяжелым возом провизии, на летней ярмарке, перед Петровым днем[27], обыкновенно каждый год на селе закупаемой. Через этот брод никто бы не осмелился пуститься наудачу; надобно было проезжать водой около ста сажен, и в таком месте, где малейшая ошибка в направлении стоила бы жизни. По одну сторону этой необыкновенной переправы был оный бездонный родник, дугообразно врезавшийся в дремучую пустыню леса своим черным зловещим стеклом, с клубящимися над ним вечными парами, — а с другой топкое болото, задернутое плавучими листами лапутника[28] и дикой трефоли[29]. Вероятно, эта узкая, твердая полоса земли была краем древнего провала, через который начала некогда перебираться вода в низменную часть леса.
Печальная, однообразная глушь простиралась по всему пространству, проходимому графом и его хозяином. Кудрявые сосны и пирамидальные ели молчаливо толпились на пути, ежеминутно застороняя одна другую, и, между тем как передние смело шли навстречу, другие, из-за них, суетливо мелькали с боков и, забегая назад, укрывались в глуши. Глубокая тишина прерывалась только треском хвороста под ногами путешествующих: изредка лишь резкий оклик какой-нибудь пустынной птицы оглашал мертвую окрестность.
Осмотрев брод и отделяющее со стороны села болото, Обоянский удостоверился, что положение жилища Синего Человека действительно недоступно отсюда.
— Я уверяю вас головой моей, — говорил ему Антон, — что со Смоленской стороны только в двух местах и можно было перебраться на мой остров, но теперь водою из малых протоков, выше семипалатской мельницы, затопило один довольно глубоко, а другой мы заносили хворостом, так что и следа нет; впрочем, у всех лесных ворот моей крепости стоят часовые, которые наблюдают за нашим спокойствием: мы теперь находимся вблизи одного из них. — При сих словах Антон вынул из кармана какой-то свисток и подал им сигнал. Не более как через полминуты протяжный, резкий звук, как бы из охотничьей трубы, послышался в правой стороне.
— Пойдемте на этот отзыв, — сказал Антон, — вы увидите мои распоряжения.
Они поворотили в кусты высокого можжевельника, и по данному еще сигналу труба изредка отзывалась до тех пор, пока наконец звуки раздались над самой головой.
— Все ли благополучно? — вскричал Синий Человек, подняв голову.
— Слава Богу! — отвечал сверху голос.
— Слезь на низ, — сказал Антон.
С сими словами зашумела вершина огромной сосны, под которой стоял граф, и человек в сером плаще, с висячей через плечо трубой, соскочил с дерева.
— Что тебе отсюда видно? — продолжал Антон.
— Видна усадьба, сударь, церковь, парк и половина села к господскому двору. Сегодни на селе дымилось двадцать труб, кроме господских. Пожаров вдали довольно; но у нас на селе бог еще милует; к переправе и близко никто не подходил, ни свой, ни чужой.
— Как же ты держишься там наверху? — спросил Обоянский.
— У меня сделана будка, сударь, какую обыкновенно делают охотники, выходя на медведя. Дерево удалось такое ветвистое и так сцепилось вершиной с другими, что будка моя уставилась крепко, и я могу даже прилечь на подмостки; а вот эта сосна, — прибавил он, ударив ладонью по дереву, за которое придерживался, так высока, что сажени на три выше всего леса, и я из будки долезаю до самой макушки. Весь лес как на ладони; как волнистое поле перед глазами, кажется, так и пошел бы ходить, от конца до конца.
Наказав караульному иметь неусыпную осторожность и обо всем, что усмотрит, подавать сигнал, Антон послал его опять на дерево.
— Теперь пойдемте домой, — сказал он Обоянскому, — кажется, начинает крапить дождь, слышите, какой шум пошел по лесу.
Действительно, крупные дождевые капли скоро стали пробиваться между чащею дерев, и однообразный гул, как бы от прилива ветра, возрастая мало-помалу, усилился до того, что графу надобно было вдвое громче говорить с Антоном, чтоб слышать один другого. Есть что-то красноречивое, что-то торжественное в лесном шуме: сердце безотчетно разумеет его. Его слушаешь как разговор земли с небом: кажется, так много заключается в сей важной гармонии… Кажется, сии великаны, сии неподвластные чада пустыни совершают свою молитву… Они немы для нас: они только с небом и беседуют.
Наступивший вечер распространил мрак по лесу. Антон столь твердо знал местоположение, что не боялся отбиться от дому; однако же все прибавлял шагу и товарища просил не отставать. Понимая умных собак своих, уже несколько раз замечал Антон, что они оказывают робость, из чего и заключил, что или преследует их сильный зверь, с которым в потемках нелегко бы поладить, или что должна быть скоро гроза. То и другое было убедительно, чтоб поспешить к дому.
— Мы зашли гораздо далее, нежели думали, — сказал он графу, — или, может быть, шли очень медленно; уже совсем ночь, а мы еще от дому не близко. Жаль, что моя Жучка захворала, без нее ночью ходить в лесу не люблю; она не боится никакого зверя, а эти обе молоды, даром что велики: когда с Жучкой, то ничего не трусят, а как одни, так и с оглядкой из-за них идешь.
Громкое «Ау!» оглушило путешественников при сих словах с подлесной стороны, как обыкновенно называл Антон пространство к Смоленску. Граф почти остановился от изумления, казалось, как бы на ухо крикнул кто-то. Антон перекрестился, но не оказал ни малейшего удивления.
— Скажи, пожалуйста, — начал граф, — что это такое? Зверь или птица?
Треск, раздавшийся сзади, довольно в близком расстоянии, помешал Антону отвечать; он остановился; ободрил собак криком и спустил на руку ружье. Умные животные бросились назад, не подавая голосу, и скоро воротились.
— Это не зверь был, — сказал Антон, — верно, какое-нибудь старое дерево отжило век свой и упало; так и с нами некогда будет. Пойдемте же, Борис Борисович, бог милостив, скоро и до дому дойдем: слышите, грунт стал под ногами тверже; здесь начинается горная часть острова, что примыкает к огородам. Вы, помнится, спросили меня давеча, зверь или птица крикнула «Ау!»?
— Да, — сказал Обоянский, — я никогда не слыхал такого резкого голоса, и столь похожего на человеческий.
— На это я не сумею отвечать, — продолжал Антон, — мне не случалось днем подкараулить этого крику; иногда и раздастся, да в такой дали, что не увидишь, кто крикнул, а ночью часто кричит, иногда над самым ухом. Сперва меня пугало это очень; признаюсь, что готов уже был и за нечистого духа почесть этого крикуна, да отец Филипп поспорил против того. «Бояться нечего, — сказал он, а ежели испугаешься, то сотвори крестное знамение, и только». Слава богу, с тех пор как рукой сняло: услышу, перекрещусь — и сердце не дрогнет.
Разговаривая таким образом о различных лесных с ним приключениях, в продолжение стольких лет пустынной жизни бывших, Антон обрадовал наконец своего сотоварища, сказав, что уже приближаются к огородам. Скоро раздался крик домашнего медведя, и вместе с сим блеснули огни в окнах уединенного жилища Антонова.
Усталые и промокшие путешественники отправились прямо на половину к хозяину, чтоб переменить платье; в минуту усердный Иван расстегнул дорожную котомку и начал наряжать своего господина; Синий Человек хлопотал в другом углу; и прежде, нежели граф успел переодеться, веселая Маша три раза прибегала торопить его пожаловать к чаю, на другую половину.
Комната Мирославцевых была ясно освещена; пылающий камин нагрел воздух; вблизи его приготовлены были креслы для усталого старца, а посреди комнаты собран чай, который наливать готовилась София.
— Мы начинали опасаться уже за вас, — сказала мать навстречу входящему гостю, — такой темный и ненастный вечер застал вас в диком, непроходимом лесу.
— Этот вечер, сударыня, — отвечал Обоянский голосом торжественным, потирая в теплом воздухе охолодевшие от стужи руки, — этот вечер мне будет памятен надолго: он успокоил меня насчет положения здешнего места. Я действительно нашел его в высочайшей степени безопасным. Теперь оставлю вас несравненно с большим для себя спокойствием и совершенно узнал дорогу к вам: кажется, и ночью не ошибусь; я заметил очень хорошо место, на котором поставлен передовой караул ваш; а оттуда невидимки-часовые доведут меня сюда и ощупью.
Между тем как мать, усадив графа, слушала рассказы его об острове Антона, дочь, придвинув к камину свой рабочий столик, поставила на него стакан чаю, скорее нежели граф успел опомниться.
