Сэр Артур, ноги которого были закутаны во фланель, лежал, вытянувшись, на кушетке.
— Добро пожаловать, мистер Олдбок! — начал он. — Надеюсь, вы лучше меня перенесли неприятности вчерашнего вечера?
— Надо сказать, сэр Артур, что я подвергался им в гораздо меньшей степени. Я держался terra firma[88] вы же вверили себя холодному ночному воздуху в самом буквальном смысле. Но такие приключения, как полет на крыльях ночного ветра или спуск в недра земли, подходят доблестному рыцарю больше, чем скромному сквайру. Какие новости с нашего подземного мыса Доброй Надежды? С terra incognita[89] Глен Уидершинза?
— Пока ничего хорошего, — ответил баронет, быстро поворачиваясь, словно его кольнула подагра. — Но Дюстерзивель не отчаивается.
— Не отчаивается? — повторил за ним Олдбок. — А вот я, с его разрешения, отчаиваюсь. Когда я был в Эдинбурге, старый доктор X… н[90] сказал мне, что, судя по образцам, которые я ему показал, мы едва ли найдем достаточно меди, чтобы сделать пару подколенных пряжек стоимостью в шесть пенсов. А я не вижу, чтобы образцы на столе внизу сильно отличались от прежних.
— Все же, я полагаю, ученый доктор не непогрешим?
— Нет. Но он один из наших лучших химиков. А этот ваш бродячий философ Дюстерзивель, сдается мне, принадлежит к тем описанным Кирхером ученым авантюристам, которые artem habent sine arte, partem sine parte, quorum medium est mentiri, vita eorum mendicatum ire[91]. Иначе говоря, мисс Уордор…
— Не надо переводить, — сказала мисс Уордор. — Я понимаю общий смысл, но надеюсь, что мистер Дюстерзивель окажется лицом, более достойным доверия.
— Я в этом очень сомневаюсь, — заметил антикварий, — и мы изрядно пострадаем, если не обнаружим этой проклятой жилы, которую он нам пророчит вот уже два года.
— Вы не так уж сильно заинтересованы в этом деле, мистер Олдбок, — сказал баронет.
— Слишком заинтересован, слишком, сэр Артур! И все-таки, ради моего прекрасного врага, я согласен был бы потерять все, лишь бы вы бросили эту затею.
Настало томительное молчание, так как сэр Артур был чересчур горд, чтобы признать крушение своих золотых грез, хотя и не мог скрыть от себя, что этим, вероятно, окончится его сомнительное предприятие.
— Я слышал, — наконец промолвил он, — что молодой джентльмен, чьей смелости и присутствию духа мы так обязаны, почтил меня визитом, и я крайне огорчен, что не могу принять его, да и вообще никого, кроме такого старого друга, как вы, мистер Олдбок.
Антикварий легким наклоном своей негнущейся спины поблагодарил за оказанное ему предпочтение.
— Вероятно, вы познакомились с молодым джентльменом в Эдинбурге?
Олдбок рассказал обо всех обстоятельствах их встречи и знакомстве.
— Значит, моя дочь раньше вас познакомилась с мистером Ловелом, — заметил баронет.
— Вот как! Я этого не знал, — отозвался Олдбок, несколько удивленный.
— Я встретила мистера Ловела, — слегка покраснев, сказала Изабелла, — когда гостила прошлой весной у моей тетки, миссис Уилмот.
— В Йоркшире? А каково было тогда его положение в обществе и чем он занимался? — спросил Олдбок. — Почему вы не узнали его, когда я вас знакомил?
Изабелла ответила на менее трудный вопрос, оставив другой без внимания.
— Он служил в армии, и, насколько мне известно, с честью. Он пользовался уважением и считался приятным и многообещающим молодым человеком.
— Простите! Если это так, — возразил антикварий, не склонный довольствоваться одним ответом на два разных вопроса, — почему же вы сразу не заговорили с ним, когда встретили его в моем доме? Я раньше не замечал в вас такой надменности, мисс Уордор!
— На это была причина, — с достоинством произнес сэр Артур. — Вам известны взгляды нашего дома — вы, вероятно, назовете их предрассудками — в отношении чистоты происхождения. Молодой человек, по-видимому, незаконнорожденный сын богатого землевладельца. Моя дочь не желала возобновлять знакомство, не узнав, одобрю ли я ее общение с ним.
— Если бы дело шло о его матери, а не о нем самом, — заметил с обычным едким сарказмом Олдбок, — я счел бы, что ваша сдержанность имеет вполне веское основание. Ах, бедняга! Так вот почему он казался таким рассеянным и смущенным, когда я объяснял ему, что косая полоса на щите под угловой башней означает внебрачное происхождение!
— Верно, — спокойно сказал баронет, — это щит «захватчика Малколма». Построенную им башню называют в память о нем башней Малколма, но чаще — башней Мистикота, что, по-моему, представляет собой искажение слова misbegot[92]. В латинской родословной он значится у нас как Milcolumbus Nothus[93]. А то, что он временно захватил нашу собственность и совершенно необоснованно пытался утвердить свою незаконную линию в поместье Нокуиннок, привело к таким семейным раздорам и несчастьям, что мы с еще большим ужасом и отвращением, перешедшими к нам от наших почтенных предков, стали смотреть на загрязнение крови и внебрачное происхождение.
— Я знаю эту историю, — сказал Олдбок, — и как раз излагал ее Ловелу вместе с мудрыми правилами и следствиями, к которым она привела ваше семейство. Бедный юноша! Наверно, это его очень задело. Я принял его рассеянность за неуважение к моим словам и был немного обижен. Оказывается, это было вызвано лишь излишней чувствительностью. Надеюсь, сэр Артур, вы не станете меньше ценить свою жизнь из-за того, что она была спасена таким лицом?
— Конечно, нет, и само это лицо — тоже, — сказал баронет. — Мой дом открыт для него, и за моим столом он желанный гость, как если бы у него была самая безупречная родословная.
— Что ж, я рад: он будет знать, где его накормят обедом, если это ему понадобится. Но что он может делать в здешних местах? Я должен расспросить его. И, если я увижу, что он нуждается в совете, и даже если не нуждается, — все равно я постараюсь дать ему самый лучший совет.
Высказав это щедрое обещание, антикварий простился с мисс Уордор и ее отцом, стремясь немедленно начать операции против мистера Ловела. Он кратко уведомил своего спутника, что мисс Уордор шлет ему привет и остается ухаживать за отцом, а затем взял его под руку и вывел из замка.
Нокуиннок все еще в значительной мере сохранял внешние атрибуты феодального замка. Там был подъемный мост, который теперь никогда не поднимался, и высохший ров, стенки которого поросли кустами, преимущественно вечнозеленых пород. Над ними высилось старинное здание, выстроенное частью на красноватой скале, круто спускавшейся к берегу моря, а частью — на каменистой почве близ зеленых откосов рва. Мы уже упоминали о деревьях аллеи; теперь же надо добавить, что вокруг высилось еще много других огромных деревьев, своим существованием словно опровергавших предрассудок, будто строевой лес нельзя выращивать близ океана. Конечно, опасаясь прилива, наши путники не рискнули идти домой песками. Поднявшись на небольшой пригорок, через который теперь лежал их путь, они остановились и оглянулись на замок. Здание бросало широкую тень на густую листву росших под ним кустов, в то время как окна фасада сверкали на солнце. Путники взирали на них с весьма различными чувствами. Ловел — с жадным пылом страсти, способной питаться самым малым, подобно хамелеону, живущему, как говорят, воздухом или содержащимися в нем невидимыми насекомыми, — старался сообразить, какое из многочисленных окон принадлежит комнате, украшенной в настоящую минуту присутствием мисс Уордор. Размышления же антиквария носили более меланхолический характер, о чем отчасти свидетельствовало его восклицание «Cito peritura!»[94], когда он отвернулся, в последний раз взглянув на замок. Пробужденный от своих мечтаний, Ловел посмотрел на него, как бы спрашивая, что он подразумевает под такими зловещими словами. Старик покачал головой.
— Да, мой юный друг, — сказал он, — я очень опасалось, сердце мое разрывается от такой мысли, что этот древний род быстро идет навстречу крушению.
— Не может быть! — ответил Ловел. — Я совершенно поражен!
— Мы тщетно закаляем себя, чтобы переносить превратности нашего обманчивого мира с тем равнодушием, которого они заслуживают, — продолжал свою мысль антикварий. — Мы безуспешно стараемся быть неприступными и неуязвимыми существами, teres atque rotundus[95], как сказано у поэта. Но та отрешенность от бед и горестей человеческой жизни, которую сулят нам философы-стоики, так же недостижима, как состояние мистического спокойствия и совершенства, к которому стремятся иные безумные фанатики.
— И не дай нам небо, чтобы стало иначе! — горячо воскликнул Ловел.
— Пусть философские рассуждения не иссушат и не очерствят наши чувства настолько, чтобы их не пробуждало ничто, кроме требований нашей выгоды! Как я не хотел бы, чтобы моя рука стала твердой, подобно рогу, только для того, чтобы я мог избежать случайных порезов или царапин, так я не пожелал бы достигнуть такого стоицизма, который сделал бы мое сердце похожим на кусок жернова.
