Мадам де Флорак. Что с тобой, мой мальчик? Ты говорил с ней?
Клайв (ровным голосом). Да.
Мадам де Флорак. Любит она тебя? Я знаю, что любит!
Клайв. Слышите, орган в монастыре?..
Мадам де Флорак. Qu'as-tu? [38]
Клайв. С таким же успехом я мог бы надеяться на брак с одной из тамошних инокинь, сударыня. (Снова опускается на стул, и она целует его.)
Клайв. У меня не было матери, но вы мне как мать.
Мадам де Флорак. Mon fils! Oh, mon fils! [39]
Глава XLVIII,
в которой Бенедикт предстает перед нами женатым человеком
Кто не слыхал про некую французскую герцогиню, которая на смертном одре весьма спокойно ждала предстоящей кончины и не тревожилась о своей душе, ибо, по собственному признанию, пребывала в уверенности, что небеса не могут дурно обойтись с особой ее ранга. Очевидно, леди Кью тоже очень высоко ценила родовитость; ее снисхождение к знатным людям было безгранично. У молодого: вельможи она полагала извинительными и даже вполне естественными пороки, которых никогда не простила бы человеку низкого звания.
Узкий круг знакомых ее сиятельства составляли пожилые ловеласы и светские дамы, главным занятием коих было собирать и рассказывать все ходившие в обществе: сплетни и толки о высокопоставленных лицах; они знали, что происходит среди приверженцев изгнанной династии: во Фросдорфе, и как обстоят дела у сыновей короля-буржуа в Тюильри; кто нынче в фаворе у королевы-матери в Аранхуэсе; кто в кого влюблен в Неаполе и Вене; и каковы в подробностях последние данные chroniques scandaleuses [40] Парижа и Лондона, — словом, леди Кью, конечно, была прекрасно осведомлена о развлечениях лорда Фаринтоша, его знакомствах и образе жизни, и все же она ни разу не выказала даже тени гнева или неприязни по отношению к этому высокородному юноше. Ее мягкая душа была преисполнена такой доброты и всепрощения к этому молодому повесе, что и без всякого раскаяния с его стороны она готова была заключить его в свои старческие объятья и даровать ему свое почтенное благословение. О, трогательная незлобивость! Милая нетребовательность! При всех недостатках и слабостях, какие водились за молодым маркизом, при всем его безрассудстве и себялюбии, леди Кью ни разу не помыслила о том, чтобы отвергнуть его светлость и отказать ему в руке своей любимицы Этель.
Однако надеждам, которые эта любящая и снисходительная женщина лелеяла в течение первого сезона и так упорно сохраняла к началу второго, вновь не судьба была осуществиться из-за весьма досадного события, случившегося в семействе Ньюкомов. Этель внезапно вызвали из Парижа: с ее отцом случился третий и последний удар. Когда она прибыла домой, сэр Брайен уже не узнал ее. Спустя несколько часов после ее приезда он покинул сей бренный мир; и главою семьи стал сэр Барнс Ньюком, баронет. На другой день после погребения сэра Брайена в фамильном склепе в Ньюкоме местные газеты опубликовали письмо, адресованное независимым избирателям округа, в коем осиротевший сын, трогательно ссылаясь на добродетели, заслуги и политические взгляды покойного, предлагал себя в кандидаты на освободившееся депутатское место. Сэр Барнс извещал читателей, что не преминет лично засвидетельствовать почтение друзьям и сторонникам своего оплакиваемого родителя. Что он, разумеется, всегда был искренне привержен нашему замечательному правопорядку. Всегда был верным, но не фанатичным поборником нашей протестантской веры, как то известно всем близко знающим его. Еще он заверял читателей, что будет не щадя сил отстаивать интересы этого важного сельскохозяйственного округа и промышленного центра, и что (коль скоро его изберут от Ньюкома в парламент) он поддержит все необходимые преобразования и решительно отвергнет все безрассудные новшества. Словом, воззвание Барнса Ньюкома к избирателям было не менее достоверным свидетельством его многочисленных общественных добродетелей, чем надпись на мраморной плите над телом сэра Брайена в церковном алтаре, увековечивающая благородные качества покойного и скорбь его наследника.
Несмотря на все добродетели Барнса, как личные, так и унаследованные, депутатство от Ньюкома было завоевано им не без борьбы. Диссентеры и влиятельные либералы округа попытались выставить против сэра Барнса Ньюкома мистера Сэмюела Хигга, эсквайра, — вот когда принесла плоды прошлогодняя любезность Барнса, подкрепленная нажимом мадам де Монконтур на ее брата. Мистер Хигг не пожелал выдвинуть свою кандидатуру против сэра Барнса Ньюкома, хотя и придерживался совсем иных политических взглядов, нежели наш почтенный баронет; а кандидат из Лондона, которого выставили против Барнса крайние радикалы, почти не собрал на выборах голосов. Итак, заветная мечта Барнса сбылась, и через два месяца после кончины родителя он появился в парламенте в качестве депутата от Ньюкома.
Основная часть имущества покойного баронета, разумеется, перешла его старшему сыну, который, однако, ворчал по поводу доли, выделенной его братьям и сестрам, а также и того, что городской дом достался леди Анне, не имевшей теперь средств его содержать. Но Парк-Лейн находится в лучшей части Лондона, и леди Анна заметно поправила свои денежные дела сдачей внаем упомянутого дома, где, как известно, несколько лет подряд проживал один иностранный посланник. Вот они превратности судьбы: места родные, да люди иные; какой лондонец, всечасно видя перед собой подобные перемены, не задумывался над ними? Будуар Целии, на чьей могиле в Кензал-Грин цветут нынче маргаритки, стал обиталищем Делии, и она выслушивает здесь советы доктора Локока, а, возможно, здесь резвятся детишки Джулии; за обеденными столами Флорио теперь потчует своих гостей вином Поллио; Калиста, оставшись после смерти мужа (к удивлению всех знавших Тримальхиона и посещавших его прославленные пиры) в весьма стесненных обстоятельствах, сдает внаем свой особняк вместе со всей богатой, стильной и тщательно подобранной мебелью работы Даубиггина, а на вырученные деньги содержит в Итоне своих сыновей. Когда на следующий год мистер Клайв Ньюком проезжал мимо столь знакомого ему прежде дома, со стены которого уже была снята доска, возвещавшая, что здесь опочил вечным сном сэр Брайен Ньюком, баронет, с пестревших цветами балконов на него глядели какие-то чужеземные лица. Вскоре он получил приглашение на вечер к нынешнему обитателю особняка, болгарскому посланнику X. И., и застал здесь тех же самых гостей, толпившихся в гостиной и на лестнице; те же, важного вида лакеи от Гантера разносили кушанья в столовой; тот же старый Сми, член Королевской Академии, лебезил и заискивал перед новыми жильцами, держась поближе к обеденным столам; а портрет покойного сэра Брайена в мундире помощника наместника графства все так же висел над буфетом, безучастно взирая на пиршество, задаваемое его преемниками. О, эти призрачные старые портреты! Вглядывались ли вы когда-нибудь в те, что развешаны в банкетном зале Георга IV в Виндзорском замке? Рамы прочно держат их, но они улыбаются своими призрачными улыбками, атлас и бархат их одеяний вылинял и поблек; малиновые кафтаны приобрели какой-то сумеречный оттенок, а звезды и ордена мерцают все тусклее, — кажется, они и сами сейчас растают у вас на глазах и присоединятся к своим оригиналам в царстве теней.
Почти три года прошло с тех пор, как добрый полковник Ньюком отбыл в Индию, и за это время в жизни главных героев сей хроники и ее составителя произошли заметные перемены. Что касается последнего, то надлежит сообщить, что старое милое лемб-кортское товарищество распалось, так как младший из компаньонов обзавелся другим другом. Составитель публикуемого жизнеописания перестал быть холостяком. Зиму мы с женой провели в Риме — этом излюбленном пристанище всех новобрачных, — где слышали от художников много похвальных слов о Клайве, о его благородстве и остроумии, о его веселых пирушках и о талантах его приятеля юного Ридли. Когда весной мы возвратились в Лондон, един из первых наших визитов был на Шарлотт-стрит, в квартиру Клайва, куда с восторгом отправилась моя супруга, чтобы пожать руку молодому художнику.
Но Клайв больше не жил в этом тихом уголке. Подъехав к дому, мы увидели на двери блестящую медную дощечку с надписью "Мистер Дж. Дж. Ридли", — и именно ему пожал я свободную руку (в другой он держал огромную палитру и целый пучок кистей), когда мы вступили в это знакомое обиталище. Над камином, где прежде был портрет полковника, теперь висело изображение его сына — прекрасный, тщательно выписанный портрет одетого в бархатную куртку и римскую шляпу юноши с той самой золотистой бородой, которая была принесена в жертву столичной моде. Я показал Лоре эту копию, покуда не имел возможности представить ей сам оригинал. Видя ее восхищение картиной, польщенный художник сказал, по обыкновению, робко и заливаясь румянцем, что охотно написал бы и мою супругу, сюжет, привлекательней коего, по-моему, не сыскал бы ни один живописец.
