Зодчий снова окинул взглядом долину. «Должно быть, это и есть рай», — подумалось ему.
— Ну вот и пристанище готово, — проговорил устад Кавам, — готовы наши шатры.
— Пожалуй, это и не шатры вовсе, а настоящие палаты, райские жилища, — взволнованно ответил Наджмеддин Бухари. — Любой шалаш, возведенный в этом райском уголке, прекраснее целого дворца, а точнее, он и есть Белый дворец.
— У нашего друга, как я вижу, прекрасное настроение, — улыбнулся устад Кавам, — недаром каждое ваше слово — чистая поэзия. Как же я рад, что настоял на нашей поездке, иначе вы были бы лишены возможности созерцать всю эту красоту. Ваша радость — это и моя радость. Жаль только, что мавляна Лутфи не смог из-за нездоровья поехать с нами. Очень жаль. Кто знает, быть может, мы с вами стали бы свидетелями либо даже виновниками появления на свет новых прекрасных газелей. И как чудесно было бы здесь вместе с ним…
Старики потолковали еще немного и разошлись по своим шатрам, а молодежь все еще резвилась, то и деле поглядывая на молодую луну, удивительно ярко сияющую в небе.
Молодежь гуляла здесь, мысленно и вслух восхваляя дивную красоту, конечно, во много раз превосходящую во всем красоты знаменитых «Райских Садов», описанных в «Алиф лайло ва лайло». Ни сплетен, ни зависти, ни интриг — вот уж подлинно сад мира и благоденствия. Покой и благоденствие, разлитые вокруг, невольно овладевали душами людей.
Занималась заря…
Над Кухисиёхом вставал ничем не замутненный рассвет, совсем не похожий на городской. Красневший ночью где-то на западе Юпитер уже давно скатился вниз и исчез. Восток уже розовел, однако Венера все еще сияла в небесах, словно заявляя о том, что она-то и есть третья персона после Солнца и Луны. Молодые еще спали, а старики, привыкшие вставать на рассвете, готовились к утренней молитве. Зодчий, приладив на голову чалму, повернулся в сторону восхода, куда мусульманин обращает своей взгляд при молитве.
Тех, кто не поднимался на рассвете для совершения утренней молитвы и не благословлял «хранителей спокойствия и благоденствия государства», Наджмеддин в душе даже жалел, считая их недалекими, ограниченными людьми. Сам он никогда не пропускал утренней молитвы, ибо верил, что господь не оставит его своей милостью, да и молитва эта наделяла бодростью и спокойствием дух и тело. Эта привычка осталась у него, пожалуй, с самого раннего детства. И потом, уже будучи учеником медресе, он аккуратно и неизменно поднимался на рассвете, дабы совершить утреннюю молитву.
Помолившись, зодчий спустился к реке — вода глухо клокотала, билась о валуны и каменные глыбы. Он постоял немного, любуясь несравненной красотой природы, и потихоньку вернулся к себе. Осторожно, чтобы не потревожить спящих учеников, он вошел в шатер.
Рассвело. Из-за гор выкатилось солнце. Зодчий взял книгу «Шаклул Гита» и принялся читать. Вчера он велел Зульфикару не забыть захватить с собой и «Тахрир Эклидус», но сейчас ему не хотелось искать эту книгу, а вернее, беспокоить спящего юношу. Вытащив заложенную между страниц «Шаклул Гита» бумагу, зодчий нанес на нее несколько новых линий. Уже давно обдумывал он проект нового здания медресе и как-то даже в разговоре обронил, что вот, мол, вернется с войны его сын живым и невредимым, и он, зодчий, в честь великой победы построит новое медресе, и будет оно самым прекрасным из всех, что до сей поры украшали их Хорасан…
А сейчас, накинув на плечи бешмет, сидел он у шалаша и листал книгу. От солнечных лучей шло приятное тепло. Время от времени он отрывался от чтения и наносил какие-то линии на большой лист бумаги, прижатый к земле камешками, чтобы, не дай бог, не унес его ветер. А затем снова погружался в раздумье.
Устад Кавам, спускавшийся к реке, дабы совершить ритуальное омовение перед утренней молитвой, увидел Наджмеддина Бухари, сидевшего у шатра и читающего книгу. Казалось, старик не отрывался от «Шаклул Гита», но на самом-то деле все время вскидывал глаза, любуясь зеленой долиной, пламенеющим ковром тюль панов на холмах, красотой и величием гор, чувствуя на лице ласку ветерка, колышущего огромные, в ладонь, листья ревеня. Изредка взглядывал он на спящих у самого входа в шатер юношей — своих учеников: подрастает новое поколение… Вот он и состарился. Годы промчались, не успел оглянуться — уже за шестьдесят, скоро достигнет он возраста пророка. Ну что же, у него двое детей. Правда, не привел аллах обнять и ласкать внучат. А ему так хотелось, чтобы в их доме зазвучали веселые детские голоса. Человек стареет и всем существом своим чувствует уходящее время; прожита долгая жизнь, но ведь все имеет свой конец. Всяк смертен. И то, что осталось еще прожить, тоже пролетит, словно единый миг. Но кажется человеку, будто он будет жить вечно, и чувством этим проникнута каждая клеточка его сознания. Когда большой корабль смело рассекает морские волны, стремясь к далекому берегу, ко дну его прилипают ракушки, плывут вместе с ним, и невозможно ни уничтожить, ни соскоблить их. Точно так же человек к старости приобретает жажду к накоплению, к богатству, и, словно ракушки на дне корабля, страсть эта сопровождает человека до самого гроба.
Зодчий перевернул страницу книги.
Но нет, мысли, овладевшие им, мешали читать. Он привык к тому, что каждый его день проходил в напряженном труде, был без остатка отдан творчеству. И сейчас мысли его путались. Не знающий устали зодчий вдруг стал нынче пленником этого сказочного рассвета. Ему не сиделось на месте. Закрыв книгу и снова заложив в нее лист бумаги, испещренный линиями и пометками, он встал и развел огонь под кумганом, с вечера наполненным водой. Заботливые ученики приготовили даже щепки для очага.
Проснувшийся Зульфикар увидел, как зодчий разжигает огонь. Он тихонько толкнул в бок Заврака. Юноши быстро поднялись, натянули одежду, сапоги, надели тюбетейки и, прихватив медный кувшин, спустились к реке.
Когда солнечные лучи щедро залили всю равнину, проснулась и Бадия. Не внимая возражениям матери, она снова нацепила одежду брата и туго подпоясалась ремнем, наскоро заплела косы, обвила их вокруг головы, спрятала под колпак. Потом вышла из шатра и огляделась. Увидела отца и пожелала ему доброго утра.
Хотя дочь еще не умыла лица и рук — по мусульманским обычаям не дозволено здороваться не умывшись, — зодчий кивнул дочери.
Бадия направилась прямо к лошадям, привязанным к колышкам, погладила своего любимца-гнедого, похлопала его по крутой шее, затем собрала раскинутое ветром сено и постояла немного, глядя, как конь, аппетитно похрустывая, жует. А уже через минуту она вприпрыжку бежала к реке. Тут только она заметила, что двое каких-то верзил пристально разглядывают ее с вершины холма. Вовремя вспомнила Бадия, что она мальчик, и не испугалась, не растерялась, только ослабила ремень, чтобы не так заметна была грудь. Почти у самой реки она столкнулась с Зульфикаром и Завраком.
— Здравствуйте, братья, — закричала она. — Как спалось?
— Здравствуйте, госпожа! Благодарим.
— Вы же сами видите, что я вовсе не госпожа! — возмутилась Бадия. — Я самый настоящий Бадриддин. Видно, верно говорят, что у нишапурских голова начинает работать только после полудня! Ну-ка, полейте из кувшина мне на руки!
— С удовольствием, братец, — отозвался Заврак, улыбаясь и подмигивая Зульфикару, сливая воду на прекрасные руки Бадии. А Бадия, вымыв также лицо, вытерлась платочком.
Внезапно Заврак заметил на ее запястье браслет.
— Эй, юноша, — крикнул он, — уж не браслет ли на вашей ручке?
— Молодец! — похвалила Бадия, снимая браслет и протягивая его Завраку — Передайте его моей матушке!
— Ну, а теперь, юноша, ступайте вон за тот большой камень и скройтесь от посторонних взглядов…
— Ага, у нишапурских голова вроде бы начинает работать.
Она снова вприпрыжку побежала от них и скрылась за огромным валуном.
— Пошли, — сказал Зульфикар Завраку.
— Подумать только, — отозвался Заврак, — этакий бык и такая пери, — он кивнул на стоящего у своего шатра Худододбека, — да он же просто каменная глыбина, а она — чистый изумруд. Вот уж поистине, лучший виноград пожирает собака… Неужели эта умная и озорная девушка достанется ему?
— А чем он вообще занимается?
— Чем занимается?.. Любуется петушиными и козлиными боями… Играет в азартные игры…
— Да-а, дела. Бедный отец.
— Эй, господа! — Бадия через минуту догнала их. — Подумайте, у меня ведь и жемчуг на шее.
— Оказывается, головы нишапурских с утра-то и работают, а после полудня отдыхают…
— Ха-ха-ха! Сдаюсь, брат Нишапури!
— Вот это слова мужчины! Ну-ка, подставляйте руки! — он снова плеснул воду из кувшина на руки Бадии.
— Так я ведь только что их мыла, уж больно вы благочестивы, брат.
— Но вас же от этого не убудет.;
