— Попросите ко мне нашего камер-юнкера Бестужева.
Глава 11. Алексей Петрович Бестужев-Рюмин
Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, камер-юнкер короля Англии, возвратясь с аудиенции, тонко улыбался, сидя за большим красного дерева письменным столом.
Он только что написал письмо царевичу Алексею Петровичу. Писал он по-русски, но так как было несомненно, что письмо будут читать в Лондоне и в Вене, он начал письмо почтительно и официально:
«Светлейший августейший наследный принц, милостивейший государь!»
Молодой вельможа остановился, положил перо, взял жалованную золотую с алмазами табакерку, со вкусом понюхал табачку, обмахнул платочком пышное над шитым камзолам жабо, снова взял перо, проверил расщеп на свет и стал писать:
«Так как отец мой, брат и вся родная мне фамилия Бестужевых пользовалась особой милостью Вашей, то я всегда считал своей обязанностью изъявить свою рабскую признательность и ничего так не желал от юности моей, как служить Вам!»
Он взглянул на окно — выпуклое стекло показалось ему не чисто вытертым. «Надо будет сказать дворецкому, плохо смотрит! Плохо!»
Перечитал последнюю строчку, поморщился:
«Пожалуй, грубовато? А? «Рабскую»… Но ведь надо же знать адресата!»
«Служить Вам!» Так! «Это принудило меня для соблюдения тайны моего такого желания вступить на иностранную службу, и вот я уже четыре года состою камер-юнкером у короля Англии. Как скоро я узнал верным путем, что Ваше Высочество находитесь у его цесарского величества, Вашего родственника, и я по теперешним конъюнктурам замечаю, что образовались две партии, причем воображаю, что Ваше Высочество при теперешних, очень важных обстоятельствах не имеете никого из близких слуг своих, я же чувствую себя достойным и способным служить в это ответственное время, посему я осмеливаюсь написать Вам и предложить Вам себя в Ваше распоряжение, как будущему государю…»
Камер-юнкер короля Англии Бестужев приостановился, подумал и стал строчить далее:
«Как будущему государю в услужение… Ожидаю только милостивого ответа Вашего, чтобы тотчас же уволиться от службы королевской и лично явиться к Вашему Высочеству…»
Фарфоровые часы французской работы, где на качелях, перевитых розочками, летали туда и сюда две пастушки, мягко отзвонили четыре. Алексей Петрович вынул из кармана брегет, сверил и закончил письмо так:
«Клянусь Всемогущим Богом, что единственным побуждением моим есть высокопочитание особи Вашего Высочества.
В ожидании приказаний Ваших остаюсь Вашего Высочества нижайший раб Алексей Бестужев-Рюмин».
Он легко поднялся с кресла и, кусая душистый платочек, подошел к окну.
«Кто в нужде друг — тот друг настоящий! — думал он. — К этому делу весьма торопиться надобно. А то потом разных господ набежит тут к Его Высочеству, как с ложками на кашу. Да и донесения из Санктпитербурху гласят — царь прихварывает. Дело идет к тому, чтобы из века сего в век будущий смотреть. Однако смотрите — а! Каштаны скоро уже стрелку дадут! Весна!»
— И то сказать, ваше величество, до Полтавы можно было бы с русским царем мир заключить более выгодным манером, нежели теперь, после Полтавы. Английскому правителю, герцогу Мальборо царь Петр тогда за мир со Швецией княжество любое в стране сулил, пятьдесят тысяч иоахимсталеров в год доходу, рубин индейский огромный да орден Андрея Первозванного. И только за то, чтобы он ваше величество к миру склонил. А ныне, после Полтавы, положение совсем иное…
Барон Герц остановился и посмотрел на своего повелителя внимательно. Шведский король Карл XII в сером своем сюртуке, с длинными локонами, висящими с парика, стоял спиной к нему и упорно смотрел в окно. Худая, длинная спина его ровно двигалась от дыхания… Но ежели мы, ваше величество, обычную стремительность атак ваших на дипломатическую осторожность переменим, то можно все же к этому миру должный путь сыскать. Из Голштинии родичи мои сообщают, что нынче наследник российского престолу царевич Алексей находится в Вене под протекцией у его величества императора, своего шурина, и что оная высокая российская персона отцом своим, царём Петром, гонима…
Король рывком повернулся от окна, локоны хлестнули по груди, серые водянистые глаза уставились прямо в худое лицо министра Герца:
— Что предлагаете, барон?
— Советую оного удобного случая не упускать! — отвечал министр, играя связкой печаток у часовой цепочки на розовом камзоле: белая его рука в кружевном рукавчике, с блестящими ногтями делала это отменно. — Оную персону — царевича Алексея — надлежит вам принять и обещать ей всяческие покровительство, — вполголоса говорил он. — Как сообщают из Вены, гигант московский в плохом здоровье. А кроме того, пишут, что в России всяких великих потрясений ожидать можно. Чернь русская к просвещению не склонна, зато легко бунты учинять может. А ваше величество, у себя царевича имея, легко может двояко маневрировать — либо с царевичем против царя Петра, либо, напротив, с царем Петром против царевича, прежде всего миру для Швеции добиваясь.
Карл выскочил из-за стола, два раза пробежался по кабинету и, руки за спину, бросил: — Как действовать надлежит?
— Через генерала Понятовского! Польские власти равно в этом большой интерес иметь могут, кто с Понятовским вместе стоит…
Глава 13. Петр Андреевич Толстой
«Ах, Алешка, Алешка! Чего натворил — думал Петр. — Волканом стал, грозит государство потрясти. Каков! И пришлось мне против него, против зайчишки пьяного, такого матерого кобеля, как Петр Андреевич Толстой, выпускать…» Толстой тогда прямо явился к императору в Вену с капитаном Румянцевым — с самовидцем: «сам-де я видел, как царевич в Неаполь отъехал, сам и проводил!» Поймали они цесаря с поличным, и тот дал позволение Толстому с царевичем видеться, для чего в Неаполь ехать…
Цесарь сказал, что его единственное желание, чтобы отец и сын помирились бы… Однако под рукой цесарь послал спешно инструкцию вице-королю Неаполитанскому графу Дауну, своему наместнику, чтобы он зорко следил, не учинили бы чего с царевичем эти отчаянные московские люди, и чтобы его, если он сам не захочет ехать, не выдавать бы…
Словно туча грозная, с Востока подымался Петр. Ну, а от тучи-то и укрыться можно, хоть бы под березкой. И вот, чтобы зверя выгнать из-под березки-то, из защищения, и был послан Петр Андреевич Толстой, полномочный министр и дипломат.
При первом своем свидании с послами отца во дворце вице-короля Неаполитанского инда плакал Алексей Петрович — до того он боялся отцовских посланцев, особенно капитана Румянцева — за его непреклонность. Ну, а Петр-то Андреевич умел мягко стлать! Сумел он самих министров и придворных цесаревых так обработать, чтобы окружить зверя, как должно.
Перво-наперво он секретарю вице-короля, человеку понимающему, сунул «барашка в бумажке» — 160 червонцев — и обещал еще дать за то только, чтобы тот, якобы из верных рук, шепнул бы Алексею под величайшим секретом, что цесарь его от отцовского гнева воинской силой защищать не станет, а выдаст его. Значит, и рассчитывать на цесаря нечего…
Это — первое. Второе — объявил Толстой царевичу сам, что ежели он добром не поедет, то царь свое войско из Польши, где оно теперь стоит, в Силезию двинет и ту цесарскую землю оккупирует. А самое главное — Толстой сообщил Алексею, якобы из самого вернейшего источника, что сам царь Петр в Италию скоро должен ехать — и в Рим и в Неаполь он уже давно собирался. И ловко же соврал Петр Андреевич!
А третье дело — сумел Петр Андреевич уговорить вице-короля Неаполитанского графа Дауна, чтобы тот царевичу самолично сказал, что у него девку Афроську отберет. А и описать невозможно, как Алексей Петрович ее любил…
Это тройное со всех сторон беглого зверя окружение добрый эффект произвело. Вот он, сей эффект: Петр достал письмо Алексея. «Всемилостивейший государь-батюшко! Письмо твое, государь милостивейший, через господ Толстого да Румянцева получил. К ногам милосердия, вашего припадаю, слезно прошу об прощении преступлений моих мне, всяким казням достойному. И на сих днях, полагая себя на волю вашу, с присланными от тебя, государь, выезжаю из Неаполя к тебе, государь.
Непотребный и нижайший раб твой и недостойный назваться сыном Алексей. 4-й день октября 1717 году».
Теперь оставалось Алешку из-под чужого покровительства выхватить окончательно. Чтобы он не сопротивлялся, было ему послано царем письмо, подтверждающее те условия, о которых ему Толстой сказал, что будто будет ему позволено в России в деревне жить в его любой да на Афросинье жениться. 17 ноября это письмо Петра на почту услали, и в этот же самый день, 17-го же, царь приказал князю Голицыну, чтобы очередную почту, а за ней еще четыре очереди секретно задержать, чтобы они опоздали, а потом гнать как положено — регулярно.
