— Вам ясна перспектива? — спросил доктор.
— Ясна, — ответил Митяй, расслышавший каждое слово, потому что доктор говорил громко и четко. Но упрямого выражения лица не сменил. — Я не согласен! Вы дайте мне документы по-хорошему!
— Тьфу ты! — не сдержал досаду Василий.
— А что будет по-плохому?! — гаркнул Иван Егорович. — Я вам скажу, сопляки! Я вас под трибунал за драку! А, Медведев? И не видать твоему брату звезды Героя! А тебя в штрафбат легко запишут, и жить тебе останется до первого боя. Вот такая альтернатива.
— Альтернатива — это необходимость выбора одной из двух и более взаимоисключающих возможностей, — подал голос Василий.
— Есть вторая, — согласился Иван Егорович, — и уж точно взаимоисключающая. С Фроловым все ясно. А Медведева не комиссуем, направляем в санаторий. Подчеркиваю: не комиссуем, оставляем на усмотрение санаторских врачей. Вдруг они чудо сотворят с твоими ушибленными мозгами.
Митяй растерялся:
— Разве сейчас, когда война, есть санатории?
— Представь себе, есть. Всё! Встать, кругом и марш на выход! А то двойки в четверти за поведение получите.
На доктора, оказывается, тоже действовали школьные декорации.
— Если бы я те-бе, — в такт перестуку костылей, когда они шли по коридору, говорил Василий, — не на-бил мор-ду, то ты бы хрен в санаторий попал.
— Он набил! — огрызнулся Митяй, все еще переваривающий неожиданное изменение планов. — Я калеке поддался.
Омская область. Село Погорелово
К лету 1942 года ленинградцы выправились, откормились. Марфа впряглась в домашнюю и колхозную работу, Настя научилась готовить в русской печи, доить корову и почти не боялась петухов, гусей и коз. Марфа и тетя Парася посмеивались над ее городской неуклюжестью и часто вспоминали свою свекровь Анфису Ивановну.
В представлении Насти это была оголтелая салтычиха и невыносимая тиранка. Оставалось непонятным, почему в рассказах невесток о ней слышалось любовное почтение. Сами Марфа и тетя Парася были душевны и ласковы с Настей, никак не воплощая науку Анфисы Ивановны, перед памятью которой преклонялись.
Степка сдружился с сельскими пацанами, атаманил, хотя обидное прозвище Доходяга приклеилось к нему навечно.
Бабушка Туся тихо умерла, когда шла посевная. В поле выходили от мала до велика: старики, что еще двигались, и детишки, только научившиеся ходить. Мужиков призвали на войну, бабы надрывались: сибирское лето коротко и воздает только тем, кто трудится истово. А им приходилось трудиться не только для собственного прокорма, но и для фронта, для Победы.
Почтальон Верка стала заметной фигурой в селе, ее ждали — завернет ли она к твоему дому — с надеждой и страхом, письмо или похоронку доставит. Почтальонше было за пятьдесят, но все равно звалась непочтительно — Верка. Лишь за то, что не унаследовала талантов своей матери, когда-то славившейся портняжным мастерством и носившей почетное прозвище Модистка. У коренных сибиряков, к удивлению Насти, существовал суровый геральдический надзор, словно у столбовых дворян. Они знали, кто из какого рода, и достоинства предков, почему-либо не унаследованные потомками, служили основанием для пренебрежения. Настиному мужу и сыну в этом смысле повезло — они восходили к Туркам, первым, в прошлом веке, еще до отмены крепостного права, переселенцам на берег Иртыша из Тамбовской губернии. Турки славились домовитостью, честно нажитым богатством, «достоинством поведения», и никто из них не посрамился, не был уличен в неблаговидном поступке. Особенную память хранили о дяде Степане — муже тети Параси.
Почтальон Верка не обходила их дом: приходили, в конвертах, письма от отца Насти, фронтовые треугольники от Митяя. Конвертов боялись, потому что в них доставлялись похоронки. И только Настин папа, очевидно имея запас конвертов, вкладывал в них свои редкие натужно, оптимистические письма.
В мае случилось радостное: нашелся Егорка. Из его короткого сумбурного, без знаков препинания и с ошибками письма ничего не поняли: «Мама не боись за миня. Миня ранило лехко в партезанах где я сын полка. Привет всем! Ваш сын Егор Медведев».
Письмо перечитали десятки раз, и главным было, конечно, что мальчишка жив, но обратный адрес отсутствовал. Настя упорно строчила запросы в столичные инстанции — от Приемной Калинина, Государственного комитета обороны, до выдуманных ею — в Штаб партизанской борьбы, в Комитет по сынам полков, в Бюро по поиску беспризорников и прочие инстанции, которых не существовало в природе. Но тетя Парася, очень слабая здоровьем, казалось, жила только надеждой отыскать сына. И каждое послание «на деревню дедушке» слегка подпитывало ее силы.
Веркины повадки знало все село. Свернет к дому, слезет с велосипеда… Если двигается медленно, копается в большой черной сумке, привязанной к багажнику, значит, беда — похоронка. Если с велосипеда резво соскочит, матюгнется на собак, поднявших лай, то хорошее письмо.
— Парася! — завопила Верка, еще не перестав крутить педали. — Парася, тебе письмо! В конверте, но не скорбное! Из самой Москвы!
Было раннее утро, отзавтракав, собирались в поле все, кроме Параси, которая оставалась дома, смотрела за младенцем Илюшей, готовила еду.
Парася, с вытянутыми руками, точно слепая, пошла к калитке, взяла конверт и все продолжала смотреть на Верку, будто та знала содержание послания.
— Палец в уголок просунь, поддень и вскрывай, — командовала Верка, которой самой не терпелось узнать, что в письме. — Да не большим тыркай, а указательным! Осторожно, не порви!
Подошли Марфа с внуком на руках, Степка и Настя — все настороженные и хмурые. Парасю очень любили, она была как свет, пусть слабый: солнечный, эклектический, от керосиновой лампы или от лучины — свет это всегда благость, тепло, растворение темных страхов и грустных мыслей. Марфа передала ребенка Насте и стала за спиной у Параси.
Конверт, наконец, поддался, Парася вытащила из него листок, прочитала первую строчку и вдруг заголосила пронзительно и тонко:
— А-а-а! Сынка!
Она повалилась навзничь, и не стой за ней Марфа, грохнулась бы на землю.
Лицо у Параси, обмякшей на руках Марфы, было однако не испуганным, а бездумно счастливым, хоть и перекореженным страданием. У Параси случались невыносимые боли за грудиной — сердечная жаба квакала. Парася обмякала, валилась, где стояла, сквозь зубы несся свист подавленного стона, а в глазах плескалась просьба простить ее за доставленное беспокойство.
И теперь она, прижав к груди письмо, мелко дышала, усмиряя боль, глядя в небо — чистое, голубое, с барашками игривых облаков, с алым отсветом восходящего солнца на горизонте.
Сметливый Степка бросился в дом — за бутылочкой с настоем, изготовленным бабкой Агафьей, еще живой сестрой умершей бабы Туси и крестной тети Параси. Баба Агафья слыла травницей, но была сильно чокнутой, называла всех именами давно сгинувших людей. Хотя ее настои вызывали сильный понос, за ними все равно приходили — врачей не имелось. Степка как-то с пацанами на спор хлебнул настоя для тети Параси. Дрянь страшная! Выплюнул, сделал вид, что блюет неудержимо, а потом притворился, будто стал медведем, и пошел на ребят, растопырив руки, разведя пальцы: «Заломаю!» Едва окрепнув, Степка превратился в главного режиссера проказ сельской ребятни.
Когда тете Парасе становилось плохо, они были готовы на любые действия, любой настой ей в рот влить, только бы не наблюдать безвольно, как мучается прекрасный человек. Против всякой логики, в силу настоя, наваренного умалишенной бабкой Агафьей, верили даже Настя и мать.
— Прими, милая, прими! — приставляла бутылочку к ее губам Марфа. — Не глотай, под язык, а потом выплюни.
Наблюдая общение Марфы и тети Параси, Настя остро им завидовала и сокрушалась — у нее никогда не было сестры. И еще она твердо решила, что у Илюши обязательно должна быть сестра или брат. Она писала об этом Митяю: «Ты обязан выжить! В отсутствии брата или сестры наш сын вырастет избалованным эгоистом, таким как я». Получалось, что они, в Сибири, живут сыто-вольготно, имеют возможность баловать детей, а вовсе не вкалывают от рассвета до заката. Митяй, в свою очередь, описывал фронтовые будни приключениями в духе Фенимора Купера.
— Уйду с этой работы! Нет моей мочи, нервы — в огрызки! — блажила почтальон Верка. — На лесосплав устроюсь!
— Вера Афанасьевна, успокойтесь! — говорила Настя. — Ваша роль в буднях Погорелова наиглавнейшая. Ее замена повлечет у обитателей ситуативный конфуз.
Верка ничего не поняла, но громко икнула от удовольствия — ленинградская барышня помнила, как ее по отчеству. Не зря про Настю бабы судачили: цыплячьего тела, а норова крепкого, говорит смешно, однако ж с достоинством.
Боль загрудинная отпустила, и Парася, еще задыхаясь, плача и радуясь, зашептала:
