нам как вдарят артиллерией и “катюшами”! Ух, проклятущие… И пехота их следом как пойдет – одна часть за другой, одна за другой, волнами так, да потом еще и танки – прошлись по нам, да, ничего не скажешь… Вот и ломаем голову, как бы сегодня так им наподдать, чтоб их снова отсюда вытурить.
До полудня полк под руководством Вельфе успешно продвигался вперед. Правый батальон застал неприятеля врасплох, разбил тяжелый минометный дивизион и почти достиг назначенной цели. Батальон Айхерта засел на господствующей высоте. Генерал продолжал тянуть с подводом смены. В середине дня в блиндаж влетел капитан Айхерт. Свежая повязка на правой руке сочилась кровью.
– Так дело не пойдет, господин полковник… И господин генерал! Высота под огнем минометов и артиллерии… Постоянно! Потери уже двадцать процентов состава!.. Еще часа два мы просидим там наверху – и от батальона ни одной живой души не останется!
– Я так и думал! Рано радовались! – едва ли не злорадствуя, рявкнул генерал. – На этой голой кочке никто долго не держится! То русские ее займут, то мы. И всякий раз нам это удовольствие стоит колоссальных потерь!.. Но разве до командования армией это можно донести? – прибавил он, намекая на общую заинтересованность в этом деле. – Я уже сотню раз при поддержке корпуса выдвигал предложение вновь перенести основную линию фронта к подножию. Все впустую! Гитлер приказал – значит, приказал!.. Не буду же я, в конце концов, обращаться в Верховное командование!
– Я немедленно поговорю с командованием армии, Айхерт, – поспешил успокоить капитана полковник фон Герман и отослал его назад. Его и самого крайне задело то, что он услышал. Но не успел он даже приступить к претворению в жизнь своего намерения, как поступило сообщение от боевой группы: “Под ожесточенным натиском вражеской пехоты вынуждены были оставить высоту 124,5. Раненых удалось вынести лишь частично!”
Руки Унольда затряслись, все его высокомерие как ветром сдуло. Полковник вышел из себя. Он потребовал соединить его с командованием армии и позвать начштаба. Подробно описав ситуацию, он предложил перенести линию фронта к подножию высоты. Затем трубку взял генерал:
– …Нет, это не будет на руку русским! Они не смогут удержаться наверху… Мы сможем согнать их оттуда артиллерией в любой момент, как они нас согнали… Так точно, боеприпасов хватит!
Затем в разговор снова вступил полковник. Потом они вместе слушали, что с того конца провода говорил им начальник армейского штаба генерал Шмидт…
– Так точно! – произнес полковник и побагровел на глазах. – Так точно, господин генерал!
И подчеркнуто поклонился аппарату – судорожно и отрывисто.
Прошло несколько минут, он повесил трубку. Сделав глубокий вдох, он обернулся к Кальвайту, только что подошедшему доложить, что был подстрелен последний прорвавшийся танк врага.
– Итак, Кальвайт, – как бы походя произнес фон Герман, – вот вам новый приказ от командования армией: с наступлением темноты ваши танки должны занять высоту 124,5 и держать до тех пор, пока с рассветом не подойдет пехота!
На мгновение майор замер, как вкопанный. Потом у него, обычно невозмутимого, впервые сдали нервы.
– Что?! – завопил он. – Да это же просто сумасбродство! Ночью… Мы им что, кошки, чтобы ночью видеть? С утра они нас одним щелчком оттуда вышибут, мы даже опомниться не успеем!
Полковник лишь пожал плечами.
– Что толку возмущаться… Приказ есть приказ.
– Приказ! – не мог угомониться майор. В приступе гнева он позабыл о всякой субординации. – Да командование и представления не имеет о том, что такое танки! Сгонять жалкую кучку пехоты танками это… На учениях еще можно экспериментировать, но только не здесь, не в этой ситуации!
Он вышел, не попрощавшись, и громко хлопнул дверью.
После захода солнца подполковник Вельфе, который вел в атаку левый фланг, доложил, что им удалось достичь прежней линии фронта. На радостях он тут же позвонил комдиву, чтобы лично сообщить подробности.
– …Так точно, господин генерал, оглушительный успех! Первый батальон проявил особую напористость. Комбат вместе со штабом выступили первыми… К сожалению, пал… Прострелили руку. Когда возвращался обратно на броне, получил пулю в живот. Скончался в перевязочной… Так точно, очень жаль… В остальном? Примерно шесть процентов погибших, десять процентов раненых… Так точно, благодарю!.. Это почему же так, господин генерал?.. А!.. Ага… Ну тогда… всего доброго… господин генерал!
Подполковник положил трубку, снял монокль и, моргая, принялся протирать его, явно думая о чем-то другом. Вид у него был бледный, и это не ускользнуло от внимания фон Германа.
– Ну так что же, Вельфе? Что говорит ваш шеф? Он доволен?
– Да, весьма, – безрадостно произнес подполковник. – Он высказал нам свою глубокую признательность… И попрощался.
– Попрощался?
– Именно так, попрощался. Штаб… эвакуируют! Самолетами. Восьмого числа… Им нашли иное применение!
Ночью танки заняли высоту. Еще до полудня следующего дня она вновь перешла к русским. Пять танков полка выбыли из строя окончательно; еще восемь были значительно повреждены, но их удалось спасти. Боевая группа Айхерта потеряла 40 процентов убитыми и ранеными, еще 15 процентов скончались от обморожения. Единственным, что можно было засчитать как успех, стало то, что командарм наконец прислушался к комдиву и перенес линию фронта назад, к подножию холма. Генерал был искренне благодарен полковнику фон Герману за то, что удалось этого добиться.
На этом боевое задание дивизии фон Германа было выполнено.
Лакош корпел над письмом. Перед ним на столе лежали купюры. Он принял решение на этот раз послать матери всю наличность. На что ему деньги на передовой! Покупать здесь все равно нечего… Лейтенант Визе сидел, углубившись в книгу, одолженную ему пастором Петерсом, – “Воскресение” Льва Толстого. Обер-лейтенант Бройер играл на губной гармонике. Всякий раз, когда он брал в руки крохотную гармошку, перед глазами у него вставала сцена прощания на полутемном вокзале городка в Восточной Пруссии. Подошел к концу его прошлый отпуск. Его мальчуган, семилетний Йоахим, смущенно сунул отцу в руку коричневую коробочку. “Возьми, папочка, чтобы ты в России мог играть и солдат радовать. Я на ней и играть-то не умею!” – “Возьми, возьми! – уговаривала жена. – Иначе он себе все глаза выплачет!” Бройер улыбнулся, сунул гармонику в карман шинели – и позабыл. Так она там и лежала, пока не наступили тяжелые предрождественские дни. Однажды вечером он вытащил сверкающую гармошку и попробовал извлечь пару нот; теперь же он не готов был расстаться с ней ни за что на свете.
Обер-лейтенант наигрывал этюд Шопена, который помнил только как песенку под названием Tristesse [20]. Ее он повторял часто. Дома у него была граммофонная пластинка, на которой ее пел французский тенор:
Tout est fini,
La terre se meurt,
