въелась. Едва волоча ноги, я с трудом добралась до заваленного барахлом письменного стола с побитой временем столешницей, в ящиках которого мы хранили дубликаты своих ежедневных отчетов, запасные пуговицы и прочие нужные мелочи, и вытащила оттуда тряпку, намереваясь немного почиститься. Свернутой тряпкой я сперва несколько раз старательно отряхнула себя сверху донизу, а потом двинулась дальше, протирая пол между стойками. Я протерла даже стальную трубу, на которой висели вешалки с одеждой. А тут и рабочий день закончился. Но тем вечером я решила, что ни в коем случае не стану писать в конце списка подсчитанных вещей пресловутые «15 возвращено»; однако мои коллеги как‐то вдруг забеспокоились так, что им стало сложно терпеть, а у одной из них от волнения даже появились признаки гипервентиляции. В итоге мне все же пришлось пойти на уступки: я согласилась написать эту заветную формулу, но написала ее карандашом, едва заметно, да еще и поставила вопросительный знак, который, правда, получился еще более бледным.
К началу нового учебного года вдруг выяснилось, что мой брат больше никакими недомоганиями не страдает и по возрасту – а ему как раз исполнилось одиннадцать – вполне может учиться в средней школе. Мы переварили сей удивительный факт, но, как ни странно, никто по этому поводу особенно не радовался – во всяком случае, так, как надо было бы. А еще через несколько месяцев моя мать стала отовсюду получать приглашения на работу; ее услуги неожиданно потребовались и поставщикам плащей, и владельцам концессий по торговле вязаными изделиями; у нее появился огромный выбор, так что она постоянно меняла место работы, переходя из одного крупного магазина в еще более крупный; год от года ее волосы становились все светлее, и она, окончательно став блондинкой, поднималась теперь все выше и выше, подобно пузырьку в шампанском, и все сильней рисковала, командуя все большим количеством «девочек» и все большими бухгалтерскими счетами, чем, разумеется, вызывала все большую зависть и злобу. Дома она вела свое импровизированное хозяйство: ванну отмывала порошком для стиральной машины, а когда стиральная машина окончательно сломалась, просто накрыла ее скатеркой и стала использовать в качестве дополнительного туалетного столика, а моих братьев приучила ходить в прачечную самообслуживания.
Через несколько лет магазин «Аффлек» закрылся, а весь район вокруг него как‐то захирел. Его захватили торговцы порнографией и пластмассовыми корзинами для грязного белья, самодельными и весьма хитроумными, но крайне ненадежными электрокаминами и заплесневелыми рождественскими украшениями в виде сладких пирожков и свистящих ангелочков. Само здание, впрочем, взял в аренду магазин одежды с центральной улицы, который какое‐то время бойко продавал там одежду. Меня в тех краях, правда, давно уже не было, но я поддерживала связь с несколькими друзьями, по-прежнему жившими на севере, и среди них была одна девушка, которая по субботам работала у новых владельцев бывшего «Аффлека». Судя по ее рассказам, теперь использовались только нижние этажи здания, а дальше второго все этажи были опечатаны. Пожарные выходы закрыли еще раньше, накрепко заперев все двери; лифты были удалены, а черная лестница теперь упиралась в тупик. Но, как уверяла меня эта моя приятельница, у персонала постоянно вызывают беспокойство странные шумы, доносящиеся из заложенной кирпичами лифтовой шахты и ныне полностью замкнутого пространства у них над головой; там явственно слышатся чьи‐то шаги, а иной раз и пронзительный женский крик.
Услышав об этом, я похолодела от ужаса, и под ложечкой возникло знакомое тошнотное чувство: ведь я знала, что все это правда; во всяком случае, эта «история о привидениях» казалась мне правдивой настолько, насколько это возможно. Нет, это был не крошечный бесенок, что отрывал пуговицы от платьев или заставлял вешалки пролетать над полом, забредая в отдел шерстяного трикотажа. Там царило нечто иное, куда более неприятное и тяжеловесное, опасно-злобное и угрожающе-извращенное. Но об этом я догадалась, лишь оглянувшись назад, так сказать в ретроспективе. И глядя с высоты своих, скажем, двадцати трех лет на себя восемнадцатилетнюю, поняла, что на самом деле все было гораздо хуже, чем мне в то время казалось.
Тем утром часов в одиннадцать – когда сиделки, как они выражались, «привели больную в порядок» и мама должным образом подкрасила глаза – я устроилась возле ее кровати и упросила помочь мне составить наше фамильное древо. Если учесть, что моя мать всегда была чрезвычайно эгоцентрична, дело пошло на удивление успешно. Она бы с удовольствием писала вам в центре листка имя «ВЕРОНИКА», а потом провела от него в разные стороны четкие жирные линии. Однако (хотя мама была, разумеется, совершенно уверена, что именно так и должна выглядеть правильная картина мира) она, конечно, не раз видела генеалогические древа королей и королев Англии с их фальшивыми портретами размером с почтовую марку и ярко, в витражных красках, написанными именами; у всех королев были чудесные льняные косы, и головы всех правителей были увенчаны грубоватыми средневековыми коронами с драгоценными каменьями, похожими на обсосанные леденцы.
Все это мама, конечно, могла видеть в книгах, которые, по ее словам, прочла, так что вроде бы можно было составить простенькое фамильное древо и для нас, представителей бедной, черт бы ее побрал, пехоты.
Впрочем, и на нем портреты были бы, разумеется, фальшивыми. Хотя одна женщина как‐то уверяла меня, что к концу минувшего столетия просто не было настолько бедной семьи, чтобы в ней не имелось ни одной фотографии. И это, скорее всего, правда. Но в таком случае, значит, кто‐то попросту сжег все наши фамильные фото.
* * *
Попытку составить фамильное древо я предприняла прежде всего потому, что очень хотела побольше узнать о тех моих предках, которые жили в утонувшей деревне. Я думала, что это поможет мне понять, почему я так боюсь воды; а если я буду знать причину этого и она окажется достаточно веской, ею можно будет воспользоваться, чтобы себя неловко почувствовали те, кто вечно советует мне научиться плавать и твердит, как прекрасно заниматься плаванием смолоду. И потом, я надеялась, что эта тема может принести мне реальный доход. Ее можно было бы развить, съездив в Данвич и написав очерк о некой деревне, ушедшей на дно морское. Или можно поехать в Норфолк и там побеседовать с людьми, которые рискнули заложить под проценты свои дома, стоящие на самом краю утеса. Да, это был бы отличный большой очерк для воскресной газеты, мечтала я. И газета могла бы послать туда вместе со мной кого‐то из своих фотокорреспондентов, и мы бы с ним стояли над обрывом
