Рано утром опубликовано новое правительство — с утра ринулся в довмин. Масса лиц, чинов министерства, генералитет, делегации от воинских частей, все поздравляют. И сразу назначил: нового начальника Управления Генерального штаба! нового начальника Главного штаба (и вообще прочистка штабов), — отныне всё меняется радикально! Мало того, ещё новинка: для скорейшего проведения в жизнь предуказаний министра создаётся „кабинет при военном министре”, его начальник — полковник Барановский (шурин). Отныне все личные инициативы министра передаются в подлежащие главные управления — через начальника кабинета. Это будет мозг министерства (и одновременно — высвобождение мозга министра).
Итак — всё завертелось. Теперь можно принять и представителей печати. Обвёл их счастливым взором (они не спускали с него восторженных):
— Сейчас время — дела, а не слов. Не стану отговариваться, что я ещё не познакомился с министерством. Программу я имею, надеюсь её выполнить, но не сейчас её объявлять, а когда выступят осязаемые результаты — тогда общество поймёт, для чего я пришёл в военное и морское министерство. Я ещё не был на фронте, но уверен, что, вернувшись оттуда, не буду разделять пессимистического взгляда командующих фронтами. Военный механизм должен действовать с точностью часов — вот моя задача. Безответственные влияния на армию не могут пустить глубоких корней — (это была его главная надежда!) — силу этих влияний преувеличивают. Я уверен, что вся страна придёт на помощь!
Отпустил корреспондентов — подносят проект наивного и сердечного воззвания, составленного фронтовыми делегатами (но грамотное перо уже подработало). А что? это тоже может пойти как Второй приказ министра:
„... Солдаты тыла! пополняйте наши редеющие ряды!.. Крестьяне, отцы и братья! дайте нам хлеба, а нашим лошадям овса и сена! Товарищи интеллигенты! несите свет знания в наши мрачные окопы!.. Граждане капиталисты! Будьте Миниными для своей родины, откройте свои сокровищницы и спешите нести свои деньги на нужды освобождённой России... Русские женщины! Гоните своим презрением всех уклоняющихся в тяжёлую годину...”
Отлично. „Прочесть во всех ротах, эскадронах, командах, кораблях. Подписал военный и морской министр.”
Но не задержишься и в довмине — ждут Керенского на общестуденческом митинге в пользу займа, перед разъездом студентов в провинцию, обещал Терещенке быть. Молниеносным автомобилем — туда, в институт путей сообщения. Неизбежные овации при входе. Терещенко заканчивает:
— ... Мы не хотим, чтобы русский народ оказался недостоин революции. Мы не позволим, чтобы наша родина шла к унижению. Недостаток дисциплины заменить революционным воодушевлением...
Так! И на трибуне — обожаемый военно-морской министр (приехал старик Рубанович из Парижа, говорит: во Франции все вас называют „русским Дантоном”):
— Как военный министр говорю от имени Армии. Товарищи студенты и курсистки! После 1905 года я, при всеобщем утомлении, был в числе тех, кто требовал наступления на старый режим! Было много людей, более юных, чем я, но с более старыми сердцами. А теперь появилось много людей старше меня, но с юными головами, и они увлеклись воздушными замками, и могут увлечь нашу родину в пропасть. Но — нельзя говорить всё, что вы думаете, а надо взвешивать каждое слово. Вспомним, как приняли на фронте наши слова о мире — что надо бросить оружие??.. Не забывайте о той глупой старухе, которая хотела стать морской царицей, а осталась у разбитого корыта. Не будет слов, какими нас заклеймить, если мы растратим на кутежи слов — достояние, оставленное нам предками. Перелом в русской революции отныне совершился. И мы пойдём к новой цели железными батальонами, скованными дисциплиной! Я зову вас к вере, без которой мёртв разум. Я — ближе к молодёжи и не оставил ваших рядов. Не верить в вас — значит не верить в Россию...
И сразу — на съезд крестьянских советов — и проникновенную речь к этим простым сердцам. И сразу — на митинг, созванный черноморской делегацией, этими замечательными патриотами. Овация при входе.
— ... Отныне Армия и Флот обязаны выполнить свой долг! Я взял на свои плечи непосильную задачу, высокую честь... Хотя я никогда не носил военного мундира, но я привык к железной дисциплине: у нас, в революционных партиях, были свои офицеры и солдаты...
Шаг по сухопутью — но и шаг во флот. Завтра же — в Адмиралтейство. Ну, конечно, овации, букет красных роз. (А между прочим, фешенебельно было бы занять квартиру Григоровича.) Снова — все чины, доклады начальников, дать руководящие указания — и в адмиралтейский манеж, где выстроить всех служащих.
— ... нужна железная дисциплина... Мы, как сильные, продиктуем врагу свою волю. На концах штыков и из медных горл пушек понесётся в мир весть о революционном народе!
И — облететь за один день все-все запасные батальоны Петрограда, как никогда не умел Корнилов и не догадывался Гучков. Везде выстраивать, принять рапорт, короткая вдохновляющая речь — и дальше. Сперва, конечно, к волынцам (не забыть пожать руку Кирпичникову):
— ... Я ныне принял управление военным и морским министерством, ибо страна находится в угрожающем положении.
И сразу к литовцам, по соседству:
— Революция — не праздник и не своеволие. Мы должны работать 24 часа в сутки. Я на собственном опыте...
Потом — в Егерский, Измайловский, Петроградский, Павловский (полчаса на батальон, с переездом):
— ... Павловцы не оказали защиты самодержавию ни при Павле I, ни сейчас...
— Вас, преображенцы, создал революционный царь, который с детства готовил революцию...
Не стесняясь расстоянием, катнуть и на Охту, в 1-й пехотный:
— Товарищи! Я пришёл к вам не как начальник, а как товарищ. Позвольте мне подышать одним воздухом с вами.
И одним махом произвести командира полка в генерал-майоры, а всех подпрапорщиков — в прапорщиков.
Ещё и к финляндцам — и чтоб вышла та самая 3-я рота, какая не вышла к Корнилову.
Незатруднённость речей — какой это счастливый дар! Иногда и перешагнёшь за узко-формальные рамки правительственной программы или условий Совета — но счастливчику всё прощается. Да теперь, когда в правительстве уже шестеро социалистов, — нельзя оставаться рядовым, неизбежно выходить в премьеры. (Да вот и жалуется Львов, что заболел от переутомления этих дней, — неизбежно Керенскому его заменять.)
А это что? совет офицерских депутатов?
— Вы сохраняете традицию декабристов! Какое счастье быть офицером революционной армии. Прочь уныние, малодушие и разочарование!
Однако на столе военного министра лежит не подписанная им, два месяца промурыженная по комиссиям и осуждённая всеми главнокомандующими — Декларация Прав Солдата. Эти два месяца, пока она клубилась где-то в стороне от Керенского, он даже и сочувствовал ей: крупный, важный шаг в демократизации армии. А сегодня — э-э-э, читая новыми глазами, он, пожалуй, предпочёл бы её задержать. Даже хотя бы вот: окончательная отмена отдания чести — ну хорошо ли это для железной дисциплины?
Однако и задержать, остановить её сейчас — никак невозможно, это будет откровенно реакционный шаг. Но: послать в Совет солдатских депутатов, скажем, Якубовича и пусть обратится так: „Толкуйте Декларацию сознательно, а не бессознательно. Мы даём теперь права, каких не имеют солдаты ни в одной армии мира. Например, отдание чести отменяется как обязательное, а вы — отдавайте добровольно, такова личная просьба министра Керенского.”
Якубович: — Я им прямо скажу, что на лучезарный путь мощной демократической республики нас может вывести только наш вождь Керенский.
Ну, выбирать выражения — ваше дело.
А тем временем предрисуется, как будет дальше. Надо ехать на фронт — на две недели! на три недели! Объехать все фронты, везде собирать делегатов от всех частей — и внушать, и внушать им необходимость железной дисциплины! Но перед этим — не упустить флот. Молниеносно, ночным экспрессом — в Гельсингфорс. Там — сплошной триумф, букеты красных тюльпанов. С вокзала — на адмиральский корабль. (Быть — в элегантном штатском пальто и фетровой шляпе. Да что ж, не умеет он одеться? Приходилось и в рединготе с атласными отворотами.) Потом с Максимовым посетить все суда, и все сухопутные части. К неблагодарным финнам (не доверяют нашей революции, не признают нашего правительства, рубля, желают нам поражения и требуют хлеба) — ни слова (а как Александр Фёдорыч их любил!), но только к своим, в Совете рабочих и военных депутатов:
— Даже под каблуками азиатского самодержавия мы падали спокойными рядами, если нужно — шли на смерть. А сейчас мы притянули наш народ в европейскую семью народов. За эти два месяца страна пережила много прекрасного, но и много страшного. Бывали минуты сомнения, когда мы теряли веру в государственный разум русского народа.
