Сначала в указе следовало описание подвига, потом говорилось о самом награждении:
«...Прапорщика Щеголева произвести в подпоручики, поручики и штабс-капитаны!» —оглушительно прозвучал голос протодьякона.
По толпе прокатился сдержанный гул. Протодьякон замолчал. Сакен, стоявший рядом с протодьяконом, подошел к Щеголеву. Вместе с ним подскочили адъютанты, быстро отстегнули эполеты прапорщика.
Из поданной Богдановичем коробки Сакен достал штабс-капитанские эполеты; адъютанты мгновенно прикрепили их к плечам бывшего прапорщика.
Сакен отошел и подал знак.
«Наградить георгиевским кресто-о-ом!..»
Сакен снова подошел к Щеголеву, взял у Богдановича беленький георгиевский крестик, собственноручно прикрепил его к мундиру штабс-капитана и опять отошел в сторону.
«...и золото-ою саблею!» — продолжал протодьякон.
Сакен взял из рук генерала Анненкова золотую саблю, вынул из ножен — будто молнию вытащил, — приложился к ней губами и на вытянутых руках поднес ее Щеголеву. Тот опустился на одно колено и тоже приложился губами к сверкающей стали. Потом встал на ноги и замер. Сакен вложил саблю в ножны и надел на Щеголева.
«Литографированный портрет штабс-капитана Щеголева-а-а, — снова загудел голос протодьякона, — разослать по всем казенным учебным заведениям. Имя его начертать золотыми буквами на мраморной доске в Дворянском полку, где он воспитывался».
Слова в ушах Щеголева сливались в сплошное гуденье, голова кружилась, сердце билось так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит. Только огромным усилием воли ему удавалось заставить себя стоять в положении «смирно».
* * *Вскоре после этого на батарею к Щеголеву зашли поручик Волошинов, Деминитру и Скоробогатый.
— Читайте, Александр Петрович! — крикнул еще издали Скоробогатый, протягивая Щеголеву листок. — Купил только сейчас. Рвут у газетчиков прямо из рук.
Щеголев схватил листок. На нем было напечатано:
. . . Стоим!.. И прах родной земли
Мы обагрим своею кровью!
К своим мы пушкам приросли,
Мы крепки к родине любовью.
Пусть сыплют ядра надо мной.
Пускай мы ранами покрыты,
Но этот пост сторожевой
Мы не оставим без защиты!
Пусть во сто крат сильнее враг,
Мы честь храним родного края,
И время ль нам изведать страх,
Родное знамя обнимая!
Стоим!.. И прах родной земли
Мы обагрим своею кровью!
К своим мы пушкам приросли,
Мы крепки к Родине любовью.
Начались воспоминания, от которых незаметно перешли к планам на будущее.
— Я, дорогой Александр Петрович, решил ехать в Крым, — рассказывал Скоробогатый. — Там теперь будет жарко, ведь союзники высадили под Евпаторией громадную армию и готовятся завоевать Крым...
— Это еще бабушка надвое сказала! — сквозь зубы пробурчал Деминитру.
— ...Так вот мы с другом записались в один из полков армии князя Меншикова.
— Ну, а вы куда? — обратился Щеголев к Деминитру.
— Я — в кавалерию!
— Ну, бог вам в помощь. Я тоже вот думаю проситься в Севастополь. Уверен, что теперь тут делать будет нечего.
— Вот, батюшка Александр Петрович, — сказал Ахлупин, когда Деминитру и Скоробогатый ушли, — все мы награждены... — Старик осторожно потрогал Георгий, висевший на чистой белой рубахе. — А кое-кто и обойден царской милостью.
— Это кто же? — удивился штабс-капитан.
— А Ивашку помнишь? Арестанта, что с артелью помогал нам батарею строить? Вы еще обещали, что, если будут хорошо работать, так выхлопочете им послабленье.
— Очень хорошо помню! Я сам подавал генералу рапорт об их отличной работе. Что же с ним?
Ахлупин помрачнел.
— Видел его я сегодня... Этапом шел... Послабленья-то ему не дали...
— Что ты говоришь! — воскликнули оба офицера. — Куда же их гнали?
— В Сибирь... Сам сказывал мне... Ему еще дело пришили, будто он бежать собрался, когда неприятель на нас напал...
— Как бежать? Да что ты говоришь! — закричал Щеголев, вскакивая на ноги. — Быть этого не может! Ведь они же все ко мне прибежали! Если бы они сарай от пожара в тот момент не отстояли, мы бы взлетели на воздух! Что-то надо предпринять! — обратился он к Волошинову.
— Прежде всего успокойтесь, — сказал Волошинов, — а то на вас лица нет. Пойдем, пройдемся немного.
Офицеры пошли по Канатной улице.
— Что же вы думаете предпринять, если не были уважены ходатайства тогда, когда мы все награждались?
— Я напишу государю!.. Добьюсь правды!
— Полноте, — сморщился поручик. — Пора вам стать взрослым человеком и понять, что правду надо искать не у царя. Неужели вы не понимаете, что все ваши хлопоты совершенно впустую? Если царь мог поцеловать Рылеева, а потом отправить его на виселицу, то уж он не помилует крепостного, поднявшего руку на своего барина...
— У нас крепостных не считают людьми...
— А вы только сейчас об этом узнали? — чуть насмешливо спросил Волошинов.
— Не сейчас, конечно. Но мне не приходилось так близко сталкиваться с подобной вопиющей несправедливостью.
— Не нами началось, — вздохнул Волошинов, — не нами и кончится.
Наступила длительная пауза.
— Скажите-ка лучше, — первым нарушил ее поручик, — почему вы считаете, что здесь нечего будет делать?
— Союзники под Севастополем сломают себе зубы. Если с моей батареей не смогли справиться в течение шести часов, то что же говорить о Севастополе!..
— Но ведь он с суши не укреплен. Высадка-то совсем неожиданна...
— Укрепят!
Щеголев оказался прав. Завязнув под Севастополем на целый год и потеряв там стотысячную армию, союзникам было не до Одессы. Так и не пришлось героям-щеголевцам «угощать» неприятеля из его же пушек.
Отгремела бессмертная Севастопольская эпопея, кончилась война, потянулись годы, годы складывались в десятилетия.
В середине 1903 года состоялось заседание Одесской городской думы, посвященное вопросу о том, как отметить приближающееся 50-летие со дня героического подвига прапорщика Щеголева. Праздновать этот день намеревались особенно пышно — ожидали приезда жившего в Москве самого героя, генерал-лейтенанта в отставке Щеголева Александра Петровича. В честь событий собирались поставить памятники. Сохранилось даже описание их.
«Из полуразвалившейся амбразуры выглядывает пушка, возле которой стоит бомбардир, изготовившийся запалить фитиль. А рядом возвышается молодая фигура Щеголева, устремившего свой внимательный взгляд на море, к стороне боевой позиции неприятельского флота. Вся группа дышит жизнью и экспрессией».
Это памятник от города Одессы. Он должен был стоять на бульваре возле Воронцовского дворца.
Другой памятник, который хотело воздвигнуть Портовое ведомство, должен был представлять собой большой мраморный георгиевский крест, стоящий на том месте, где была батарея. На кресте — славные имена героев — Щеголева и его соратников.
Но наступил 1904 год, разразилась война с Японией, стало не до памятников. К тому же городской памятник должен был стоить 20 000 рублей, а собрали только 4000. Туго развязывались у купцов и знати кошельки на дело, от которого нельзя было ожидать себе прибыли.
Вот тогда и порешили:
«Поскольку средств собрано недостаточно, памятника не сооружать, а Набережную улицу, что на Пересыпи, и Военный мол назвать Щеголевскими...»
— Князю прибыль, белке честь, — говорили местные острословы.
«...Собранные же деньги употребить на сооружение на бульваре гранитного постамента, куда водрузить пушку с «Тигра», снабдив постамент мраморными досками с соответствующими надписями...»
И стоит с тех пор на одесском бульваре памятник-пушка, подлинное орудие, обстреливавшее Одессу 10/22 апреля 1854 года и попавшее туда же в плен всего только двадцать дней спустя.
Стоит и напоминает всем, кто зарится на чужое:
„Взявший меч от меча и погибнет!"
Мерлон — простенок батареи, часть стены промеж двух бойниц.
Фейерверкер — в дореволюционной русской армии звание «нижнего чина» артиллерии.
Эта сцена — исторический факт. С.С.
Швартов — канат, которым судно привязывается к пристани или к берегу.
Фельдъегерь— военный или правительственный курьер.
Эмбарго — наложение ареста, запрещение.
Левиафан – (по библии) чудовищное морское животное.
Вымпел – длинный узкий флаг с косицами, поднимаемый на мачте военными кораблями.
