— Как? Новые письма? И они даже не распечатаны? — возмущался Виллем, выхватывая у брата перевязанную шнурком пачку.
Оказалось, после того письма, которое вручил Петре кучер, — а с тех пор еще и месяца не прошло — в дом на Крёйстраат было доставлено еще четыре. Это могло бы послужить доказательством того, что суда неустанно бороздили океан, но это же заставляло усомниться в том, что отец и впрямь так уж занят. Где Корнелис находит время писать, если, как он сам утверждал в том послании, «торговля сахаром буквально вздохнуть не дает»? Ведь между одним письмом и другим проходило всего несколько дней…
— Позор нам! — обвинил всех старший брат. — Мы пренебрегли наипервейшим нашим долгом! Как знать, о чем поведают нам эти письма — может, о разорении отца, а может, о его смерти!
— Если бы отец умер, он не смог бы написать… — заметила разумница Харриет и тем самым обрекла себя на новую пытку.
Виллем властным жестом протянул младшей сестре связку писем, указал на аналой, где лежала Библия, и бедняжке ничего не оставалось, как только, подвергая свой голос очередному испытанию, приступить к чтению писем. По мере того как письма разворачивались одно за другим, перед взволнованными слушателями разворачивалась и дальнейшая история приключений Корнелиса на бразильской земле. За строчками открывались великолепные пейзажи Пернамбуко, вырастали здания, вставала высокая фигура губернатора… На последнего дети смогли и полюбоваться: отец приложил к письму набросок, сделанный, по его словам, «во время организованной губернатором только для нескольких близких друзей охоты на нанду, местную разновидность страуса».
Восторженное описание колонии — при том, что даже неискушенным слушателям некоторые детали казались явно приукрашенными, — в целом выглядело правдивым и возвращало к соблазнительной мысли о том, что для семьи настали счастливые времена, и новости, откуда бы ни пришли, непременно будут хорошими. Корнелис преуспевает в Бразилии, его дети богатеют в Харлеме — разве это не естественно?
— Неужели всё? — удивился Виллем, когда Харриет закончила чтение. — Ты ничего не пропустила?
Старательно заполненных от края до края страниц было много, но после знакомства с тем, что там было написано, оставалось ощущение легковесности или, хуже того, полной пустоты.
Младшая сестра заверила, что не пропустила ничего и нигде.
— Отвечать-то будем? — спросила Петра.
— Разумеется, только спешить некуда, — отозвался старший брат, — мы ведь работаем на Берестейнов без году неделю. Давайте подождем, пока дерево принесет первые плоды… — и, обернувшись к младшему, набивавшему торфом особую вазу, которую, когда торф подожгут, вместо цветов увенчает пламя, прибавил: — Не так ли, Яспер? Вряд ли отец обрадуется, узнав, на какие труды обрекло тебя упрямство!
— Об этом вполне можно и умолчать…
— Нет уж, лучше тебе исправиться, если хочешь заслужить прощение Паулюса. В конце концов, он ведь тоже переписывается с отцом…
— Ты уверен?
— Совершенно точно! — соврал Виллем.
Младший до смерти перепугался, на лице его, освещенном желтоватым пламенем торфа, отразился настоящий ужас, и можно было бы подумать, что он сразу и продрог до костей, несмотря на близость к огню, и ослеплен этим пламенем. Таким юноша и оставался до самой ночи…
Последующие дни ознаменовались переменами. Против всех ожиданий именно с этих пор началось быстрое приобщение Яспера к радостям цветоводства. То ли его так потрясло испытание выгребной ямой, то ли юноша внял наконец голосу разума — как бы там ни было, всего за несколько дней новый ученик господина Берестейна собрался и показал себя достойным сделанного хозяином выбора. В тот самый момент, когда его уже отчаялись приставить к делу, он сам с пылом на дело набросился, радуясь возможности встряхнуться после долгой праздности. Деруик-младший, совсем еще недавно просыпавшийся позже всех, а с трех часов пополудни погружавшийся в бесконечный послеобеденный отдых, теперь начинал новый день, едва заканчивался предыдущий, не уделяя сну и малой доли того времени, какого требовала его неутомимая деятельность.
Усердие парня показалось ректору подозрительным:
— Что за муха укусила твоего брата, мальчик мой?
— Для Яспера это нормально, такой уж он человек: сегодня с жаром отстаивает одно мнение, день спустя — утверждает прямо противоположное! Но вам не стоит беспокоиться, сударь: раз уж он взялся за ум, скоро сравняется с лучшими вашими работниками.
Виллем не ошибся: результаты не заставили себя ждать. Вскоре после того, как Яспер задал себе такой изнурительный темп работы и принялся трудиться, не жалея ни времени, ни сил, он наверстал упущенное и с тех пор опережал других. И хотя этот успех потребовал от юноши изрядной силы воли, никаких других особых усилий прикладывать не пришлось. Младший Деруик, к величайшему своему удивлению, заметил, что ему в радость такой, пусть и подневольный, труд и что заботы о цветах, уход за растениями отнюдь не чужды его природе. Конечно же, тому, кто разводит цветы, нужно быть терпеливым, а эта присущая скорее женщинам черта не нашла бы применения, занимайся он и дальше торговлей. Ясперу вспомнилось, как охотно он брался за иглу, когда сестры, утомившись, поручали ему мелкое шитье: укоротить рукава или расширить ворот…
— По-твоему, это занятие достойно мужчины? — напускался на него тогда Корнелис, раздосадованный тем, что его мальчик сидит посреди «цветника» и участвует в девичьих разговорах.
— А почему не достойно? В конце концов, ювелир, или часовщик, или гранильщик — чисто мужские профессии, а тут нужны такие же ловкие и быстрые, как у швеи, пальцы…
Оказалось, что нужны они и в цветоводстве! Склонность к мелкому рукоделию, к кропотливой работе очень пригодилась, когда Ясперу пришлось иметь дело с лепестками, листиками, с крохотными семенами: отделить одно от другого можно было только кончиком смоченного пальца… Здесь, на плантации, в оранжерее, его любимыми инструментами стали не мотыга или садовая лопатка, а прививочный нож, шило, моток ниток, с помощью которых мастерами своего дела создавались новые разновидности. И до чего же приятно уметь, не повредив оболочек материнской луковицы и дочерней, просунуть между ними заточенное лезвие ножа, а затем повернуть еле уловимым движением руку и отделить детку, чтобы посадить ее отдельно…
Искусство выращивать тюльпаны было еще достаточно молодо, а сам цветок — достаточно мало изучен для того, чтобы человек, не получивший серьезного образования, мог придумать нечто новое, и Яспер это сумел. Заметив, что луковица, которая дала, самое большее, четыре-шесть деток, истощается, он сделал из этого правильный вывод: предпочтение надо отдавать более молодым, еще не размножавшимся луковицам — у них урожай впереди. Из его наблюдений следовало и другое открытие: если выкопать отцветшие растения и до осени оставить их сушиться на решетках, они делаются сильнее.
Исследованиями и опытами юного Деруика была доказана тщетность тех манипуляций, которые иные его собратья проделывали с цветами из суеверия или легковерности. Бесполезно оказалось посыпать растения цветными порошками, бесполезно накладывать на луковицы припарки из голубиного помета или связывать вместе половинки луковиц, взятых от цветков двух далеких один от другого оттенков — например, белого и лилового — в надежде, что лепестки у потомства получатся пестрыми. Зато очень полезно сажать на одном участке разные сорта, чтобы они скрещивались между собой: желтые Couleren с пурпурными Lacken, красные Ducken с четырехцветными Marquetrinen, — именно таким образом увеличивались шансы добиться сложных узоров и оттенков и угодить ценителям, предпочитающим причудливо разрисованные цветки.
Талант Яспера смешивать краски, выводя новые разновидности тюльпанов, признавали все, советы его были всегда толковыми, это помогло ему завоевать расположение сначала старшего цветовода, а затем и хозяина, которому регулярно докладывали о его новых открытиях и достижениях.
— Что за удивительный мальчик! — воскликнул после очередного доклада Паулюс. — Неужели это его мы хотели уволить? Неужели это его ругали за оплошности и называли бездарным? Поистине — когда видишь бабочку, забываешь о гусенице!
Младшему Деруику льстил интерес, который проявляли к нему теперь собратья. Еще чуть-чуть — и он принялся бы кланяться в ножки брату за то, что заставил его выращивать цветы, а ректору — за то, что его не уволил. Никто не мог усомниться в благотворнейшем воздействии на него нового занятия, ведь его физиономия так и лучилась довольством: округлившиеся щеки, неторопливый взгляд, влажные губы — облик мудреца во время медитации или пьяницы, который пьет вволю.
