— Я еду!
— Сегодня ночью я зайду за тобою, — произнес, вставая, Равоам, — царь хочет видеть тебя сам…
Фидлер подозрительно взглянул на приятеля.
— Он даст тебе деньги и свое царское слово.
«Это вернее», — с облегчением подумал Фидлер.
Царь принял Скопина очень ласково, вздохнул, что племянник оставляет его одного в Москве в такое время, и охотно изъявил согласие на его отъезд. Но при этом просил его пробыть несколько дней, собрать отряд.
— За тобой, Миша, вся Москва тронется, бери кого знаешь, — закончил царь.
И хотя Скопин думал, что ему нельзя терять ни минуты, он все же согласился с царем. Ему все больше хотелось явиться к Калуге со своими людьми, чем одному.
Глубокою ночью шли Равоам и Фидлер по улицам. Фидлер робко следовал за своим товарищем. Его пугал даже шум его собственных шагов. А идти было небезопасно. На некоторых улицах пьяные сборища громко вопили в честь царя Димитрия, проклиная Шубника, задевали проходящие дозоры стрельцов и часто вдруг совершенно неожиданно кричали в честь князя Михаила, когда встречные стрельцы говорили, что их послал князь Скопин.
Фидлер облегченно вздохнул, когда очутился во дворце… Мрачный и унылый вид имела горница, в которую ввели Фидлера. Просторная комната была освещена только двенадцатью лампадами, горевшими перед киотом. По стенам неподвижно сидели люди. В самом светлом углу под образами сидел царь. Все хранили глубокое молчание.
Тайный ужас овладел Фидлером, когда он отдавал земные поклоны царю. Прямо перед царем стоял черный аналой, на нем лежало Евангелие и золотой крест.
— Я узнал, — как во сне услышал Фидлер скрипучий голос царя, — я узнал, что во имя Бога и для спасения царя и Руси хочешь ты принять на себя великий подвиг. Правда ли это?
— Правда, великий государь, — ответил Равоам, стоявший за Фидлером.
— Правда, — беззвучно, помертвелыми губами произнес Фидлер.
Лампадки вспыхивали и мерцали, и то яснели, то темнели святые лики Божественного Младенца и Девы, Его Матери. И даже в «басурманскую» душу Фидлера закрался суеверный ужас. Темные тени по стенам горницы двинулись и дрогнули. При неясном свете лампад Фидлер все же узнал хитрое, непроницаемое, с застывшей загадочной улыбкой лицо князя Василия Васильевича Голицына, мрачные глаза Татищева и седую бороду Нагого. Было еще три-четыре человека, но их не знал Фидлер.
— И ты согласен уничтожить губителя нашего?
— Согласен, — весь дрожа, ответил Фидлер.
— Великая награда ждет тебя здесь… И… На небе… — произнес тот же голос. — Вот золото… Встань… Поди сюда… Здесь на святом Евангелии и честном животворящем кресте клянись верно исполнить свой подвиг.
Странно замигали лампады перед образами, и их неровный кровавый отблеск упал на золотой крест и погас… Фидлер с трудом поднялся с колен.
— Клянись, — произнес царь, — читай клятву.
Татищев встал и положил на аналой свиток. При неровном свете лампад, прерывающимся голосом, Фидлер стал читать клятву.
— «Во имя всехвальной Троицы клянусь отравить ядом врага государства и всей земли русской Ивана Болотникова… Если же я этого не сделаю, если ради корысти обману государя, то не будет мне части в царствии небесном, и подвиг Господа Христа, Сына Божия, пребудет на мне тощ, и сила Духа Святого да отступится от меня, и не почиет на мне утешение Его. Святые ангелы, хранители христианских душ, да не помогают мне…»
Во рту Фидлера ссохлось, язык словно отказывался повиноваться ему. С трудом он продолжал:
— «И все естество, созданное на пользу человека, да будет мне во вред. Пусть тогда всякое зелье и всякая еда станет мне отравою».
Темные тени по стенам горницы зашевелились.
— «Пусть земля живым поглотит меня, и дьявол овладеет душою и телом, и буду мучиться вовеки…»
Спазмы сдавили горло Фидлера, в суеверном ужасе боялся он опустить глаза на крест и Евангелие или поднять их на образа. Князь Голицын поднялся с места, и обычная улыбка исчезла с его лица. Поднялись и другие, колыхнулось пламя лампадок, словно строже стало прекрасное лицо Пречистой Девы при словах святотатственной клятвы над святым заветом Ее сына и Его вечным крестом.
— «И если я, — продолжал Фидлер, обрываясь на каждом слове, — не учиню так, как обещал, и не погублю отравою Болотникова, да пойду к исповеди и священник меня разрешит от этих клятв, то священническое разрешение не должно иметь силы».
Фидлер закончил. Только царь, Равоам да Татищев были спокойны. На лицах остальных виднелся ужас, и они все дальше и дальше старались отойти от человека, над святым крестом заклявшего себя страшной клятвой.
В ту же ночь Фидлер устроил свою дочь и, захватив аптечку, отправился в Калугу на прекрасном коне, подаренном ему царем. Кроме того, царь дал ему в задаток тысячу рублей.
Но часом раньше от князя Василия Васильевича Голицына поскакал из Москвы в Калугу один из самых смелых и верных ему людей.
В Калуге настал голод. Но поддерживаемый надеждой на помощь со стороны Шаховского великий гетман решил скорее поесть друг друга, чем сдаться. Среди его войск не было ни уныния, ни ропота.
Задумавшись, лежал великий гетман на крытой ковром лавке. Он сильно побледнел и осунулся. На его щеках играл лихорадочный румянец, глаза горели. Но, если бы понадобилось, этот железный человек сейчас же был бы готов лететь на битву, еще не оправившись от ран. Каждый день он тревожил царские войска отчаянными вылазками и всегда одерживал верх. Его не страшили враги, но тяжелые думы не давали покоя. В его душу закрадывалось мучительное сомнение, сомнение в правоте своего дела.
— Где же он, этот Димитрий, который послал меня? Разве не дошел до Москвы? Зачем мы проливаем здесь свою и братскую кровь, а он не с нами? Или боится он?
Смутно чувствовал Болотников, что вместо правды на Русь принес он с собою кровавую неправду. Пусть же придет наконец этот желанный царь и принесет мир и правду на Русь.
Около гетмана сидел человек в обычном костюме польского шляхтича. Этот человек неделю тому назад пробрался через московский стан в Калугу и принес Болотникову удивительные вести о движении Телятевского и Шаховского. В этом стройном шляхтиче, как истый воин умеющем носить саблю, едва можно было узнать смиренного и сдержанного в своей сутане патера Свежинского. Он приехал из Польши, сильные польские отряды Лисовского, Рожинского и Сапеги готовились вступить в пределы России, чтобы поддержать права Димитрия. Патер видел и царя, который уже приехал в Россию со своим секретарем Меховецким и скоро явится к своим верным войскам.
Патер Свежинский нашел для себя более удобным быть простым шляхтичем из свиты князя Вышанского, но благодаря своему уму, умению возводить укрепления и находчивости, он скоро приобрел большое влияние на гетмана. Вместе с гетманом он распоряжался защитой Калуги и за несколько дней, которые находился здесь, уже успел принести большую пользу, указав на слабые места и соорудив на них временные земляные укрепления.
Слова патера успокоительно действовали на гетмана. В эти несколько дней патер собрал самые подробные сведения, что происходит в Москве. Он знал о любви народа к Скопину, об интригах бояр, о настроении населения и считал дело Шуйского окончательно проигранным, если… Если устранить Скопина. Скопин уже показал себя. Он уже выпустил когти и расправлял крылья. Разгром великого гетмана показал, каков этот враг.
Гетман тихо задремал. Посидев еще несколько минут, патер осторожно вышел. Он жил недалеко вместе с Вышанским. Едва он переступил порог своей квартиры, как к нему бросился длинный Стас.
— Святой отец!.. — закричал он.
— Тсс!.. — строго остановил его патер. Стас поперхнулся.
— Ясновельможный пан, гонец из Москвы… — виноватым голосом произнес Стас.
Патер прошел к себе в комнату и велел позвать гонца. Это был гонец князя Голицына. Князь в коротких словах извещал иезуита о клятве Фидлера и о назначении Скопина. Он прибавлял, что, несмотря на все его усилия, царь позволил Скопину ехать.
Из этих двух известий большее впечатление на патера произвело последнее. Отравитель не страшен, раз о нем известно. Но Скопин мог ускорить падение Калуги или успеть присоединиться к войскам Татева и уничтожить по очереди отряды Телятевского и Шаховского.
«Этот не станет сидеть как царские воеводы», — думал патер. Не желая сейчас тревожить гетмана, он пошел осмотреть укрепления. Пороху мало и ядер, есть скоро будет нечего, а тут Скопин.
С высокого вала он видел широко и далеко раскинувшийся московский стан. Тысячи костров отражались заревом на темном небе. Некоторые отряды подошли так близко, что были слышны пьяные и буйные голоса и песни, и казалось, если бы эта масса сразу обрушилась на Калугу, от Калуги ничего не осталось бы. «Почему же не сделают они этого? Вождя нет», — пронеслось в уме Свежинского… Но этот вождь идет.
