В довольно большой корчме он увидел в дальнем углу одиноко сидевшего мужика перед глиняной корчагой. Прошел к нему и, старательно подбирая польские слова, спросил: позволит ли пан присесть рядом?
— Садись, браток, — сказал тот на чистом русском языке. — Какой я тебе пан, природный русак. Иваном кличут. А тебя?
— Михаил.
— Вот и славно, Миша, давай выпьем, — обернувшись махнул рукой: — Эй, Зяма, еще кружку.
«Вот что значит русский, — подумал удовлетворенно Молчанов. — Сразу: давай выпьем, не то что та, ясновельможная».
Между тем Иван заказал корчмарю сковороду яичницы с салом и хлеба каравай:
— Да поживей спроворь, Зяма, я земляка встретил. В кои-то веки.
Он был действительно страшно рад Михаилу.
— А как ты, Иван, узнал, что я русский?
— Да ты ж по-польски так молвил, что я сразу смекнул: наш. Думаю, вот повезло. Давно русского человека не видел.
— Почему?
— О, то длинная история, Миша.
— Ну и что? Расскажи. Или торопишься?
— Куда мне торопиться. Меня ж, Миша, татары еще мальчишкой в полон уволокли. Продали туркам, те закрячили меня на галеру. Ну, скажу я тебе, Миша, галера хуже любой каторги, вот видишь мои мозоли, это с нее, с весел. Весло тяжелое, пока его подымешь, еще ж и гребок надо сделать, да чтоб вместе со всеми с другими. Не дай Бог, опоздаешь, мигом по спине кнута схлопочешь. Тут солнце жарит, с тебя пот градом, тут кнут свистит. Врагу не пожелаешь.
— Да, ничего не скажешь, веселая у тебя жизнь, — посочувствовал Молчанов.
— Ой не говори, Миша. Там, бывало, на галере гребцы как мухи дохли. Ей-ей. Я выжил, потому как молодой был, а кто постарше, все рыбам на прокорм шли.
— Как?
— А так. Умер человек на весле, его тут же за борт, а на его место свежего. У них на нижней палубе в особой загородке сидели запасные рабы. Ну давай выпьем, Миша, я, вижу, расстроил тебя с этой галерой.
— За что будем пить?
— За лучшее, Миша. За возвращение на родину.
Выпили, стали закусывать яичницей, Молчанов спросил:
— Ну а как с галеры-то? Бежал, что ли?
— Что ты, Миша, как убежишь, за ногу-то цепью прикован. Другой раз таково тоскливо, что, кажись, будь топор, оттяпал бы ногу и на одной бы ускакал или уплыл. Но мне посчастливило. Выловили после шторма и кораблекрушения нескольких спасшихся, оказались венецианцы и среди них двое русских. Подошел ко мне боцман, спрашивает: «Русский?» Да, отвечаю. Приказал матросам меня освободить. Отомкнули мне ногу. Господи, Миша, это было такое счастье, словно я на свет народился. Привели в каюту, там сидят двое наших русских, я даже заплакал, Миша.
— Почему?
— От счастья, что вижу своих. Капитан велит переводить вопросы и ответы, а у меня горло сдавило, не то что говорить — дышать не могу. Хорошо, капитан добрый оказался, даже воды мне налил: на, выпей, успокойся. И кто, ты думаешь, оказались эти русские?
— Кто?
— Купцы, Миша, купцы. Они и сами откупились, и меня выкупили. И с ними отправился я в Венецию, несколько лет там прожил. А тут услышал, что на родине творится, думаю, надо к дому грестись. Хоть помереть дома да в родную землю лечь.
— А родители у тебя где?
— Да их же вместе со мной в полон угнали, они еще в пути померли.
— И к кому ж ты теперь?
— Не знаю. Гребусь вот куда глаза глядят.
— У кого ж ты был перед полоном?
— У князя Телятевского.
— У Андрея Андреевича?
— Кажется, так его звали. А где он сейчас?
— Воеводствует на Черниговщине.
— К нему, наверно, и буду правиться. Поди уж и не вспомнит меня.
— Послушай, Иван… Как тебя по батюшке и по фамилии?
— Болотников Иван Исаевич. А что?
— Я могу на тебя положиться, Иван Исаевич?
— О чем ты говоришь, Миша? Как на булат.
— Так вот, Иван, я вовсе не Миша, — понизил голос Молчанов. — Я царь Дмитрий Иванович, меня бояре пытались убить, но преданные люди помогли мне бежать. Ты готов мне служить?
Болотников таращил глаза на собутыльника, тряс головой, пытался улыбаться: во, мол, шуточки. Наконец промямлил:
— Н-но почему М-михаил?
— Не понимаешь, что ли? Шуйский наверняка послал за мной убийц, приходится скрываться под чужим именем. Я своей властью назначаю тебя моим воеводой, дам тебе письмо к князю Шаховскому в Путивль. Он ненавидит Шуйского. Вся Северская земля за меня, там у тебя будет армия. Только объяви, что ты мой воевода, и у тебя будет ратников сколько пожелаешь.
— А ты… а вы, Дмитрий Иванович, туда прибудете?
— Обязательно, Иван Исаевич. Москву вместе брать будем. Так что ты вовремя подоспел, Болотников.
— А может, сразу вместе бы. А?
— Нет. У меня много здесь дел. С королем переговоры предстоят, ну и другие дела. Ты идешь моим именем, Болотников. Вот увидишь, как тебя станут встречать — воеводу царя Дмитрия. Увидишь и оценишь. С Богом.
Посовещавшись с боярами, Шуйский решил отпустить рядовых польских ратников на родину, отняв у них оружие и коней.
— Знатных оставить в заложниках, — приказал царь. — Их воротим только в обмен на мир.
— А как будем с послами? — спросил Мстиславский. — Отпустим?
— Ни в коем случае, их тоже будем держать до возвращения наших послов от короля с миром. Привезут мир, отпустим Гонсевского и всех остальных.
— Послы просят у вас аудиенции.
— Перебьются.
— Но что-то же надо им ответить.
— Ну хорошо. Примите в Думе, скажите, что я занят. Выслушайте, докажите, что они сами — поляки виноваты в резне. Но отпуска ни под каким видом не давайте.
— Но они наверняка начнут угрожать.
— Пусть угрожают. У короля сейчас рокоша[37], ему не до нас.
Послы Гонсевский и Олесницкий были призваны в Кремль и приняты в одной из комнат дворца боярами.
— Мы весьма сожалеем о случившемся, — начал Мстиславский. — Но должны заметить, что во всем виновата польская сторона, а именно ваш король, снарядивший и благословивший самозванца идти в Россию.
Гонсевский, не скрывая раздражения, сказал:
— Король никогда не поддерживал Дмитрия. Никогда. Все было предоставлено волей Божьей. Если бы ваши пограничные города не признали Дмитрия сыном Иоанна IV, то поляки не пошли бы с ним, они бы вернулись назад. Ведь когда под Новгородом-Северским он потерпел поражение, а ваш царь Борис написал королю, что это самозванец, Сигизмунд тут же отозвал от него поляков.
— Ничего себе «отозвал», когда вся Москва оказалась наводнена ими.
— Это остались при нем лишь добровольцы. Но что ж происходит дальше, князь? Вы же вместе с Шуйским, нынешним царем, выехали навстречу самозванцу, встретили его хлебом-солью и признали истинным Дмитрием. Вы же. Что вы на это скажете, князь?
— Мы были принуждены обстоятельствами, — нашелся Мстиславский. — Нам не хотелось проливать напрасно кровь.
— Вы не хотели проливать кровь? — усмехнулся Гонсевский. — Вы убили Федора Годунова и, наконец, вы же убили и Дмитрия, и еще обвиняете в этом нашего короля. Побойтесь Бога, князь. Вы здесь сами себе противоречите. Ведь самозванец-то был не поляк, а ваш, москвитянин, и не мы о нем свидетельствовали, а вы встречали, с хлебом и солью. Москва ввела его в столицу, присягнула ему на подданство и короновала. Так при чем же наш король?
Бояре переглядывались меж собой, во взглядах одно читалось:
«Черт бы побрал этого ясновельможного, припер к стенке нашего главу Думы. Мстиславский, что карась вынутый из воды, рот разевает, а ответить достойно не умеет».
Посол Гонсевский тоже умел читать эти переглядки, продолжал напирать:
— А что вы скажете только за то, что перебили столько знатных поляков, которые с вами не ссорились за самозванца и даже не охраняли его? Так что, ясновельможные Панове бояре, мы вам советуем отпустить на родину воеводу Мнишека с дочерью, которых ваши люди обобрали до нитки, наше посольство и всех знатных поляков, а я обещаю вам, что буду хлопотать перед королем за мир с вами.
Гонсевский с удовлетворением кончил, принимая затянувшееся молчание Мстиславского и бояр за согласие. Но тут вскочил окольничий Татищев:
— Ясновельможный посол Гонсевский обвиняет нас в убийствах знатных поляков. Да если б не мы, а особенно если б не Шуйский, вас бы вырезала чернь всех до одного. Да, да, пан Гонсевский, не смотрите на меня такими глазами. Ваши гусары и жолнеры сами навлекли на себя гнев народа. Сами. Они насиловали наших женщин, покушались средь бела дня даже на боярынь. Кто же это стерпит?
Бояре, сидя на лавках, дружно кивали головами в знак согласия с окольничим: «Молодец Татищев, утер нос ясновельможным».
— Но если вы нас не отпустите, — стал угрожать Гонсевский, — то король может начать войну с Московией.
