Эвелина заметила, что при встрече с ней де Лэси с удивлением и неудовольствием взглянул на беспорядок в ее одежде, причиненный поспешным отъездом ее из Болдрингема; она была поражена выражением его лица, как бы говорившим: «Со мной нельзя обращаться как с любым и безнаказанно проявлять неуважение». Она впервые подумала, что если лицу коннетабля недостает красоты, зато оно способно с большой силой выражать гнев, и что та, которая будет носить его имя, должна будет всецело подчинить свою волю и желания воле господина и повелителя.
Впрочем, облако на челе коннетабля скоро развеялось; слушая беседу, какую он повел с Гербертом и другими рыцарями и дворянами, которые иногда приближались приветствовать их и некоторое время сопровождали, Эвелина могла убедиться, насколько он превосходил их всех умением выразиться, и заметить почтительное внимание, с каким слова его выслушивались людьми, слишком знатными и гордыми, чтобы признавать чье-либо превосходство, если оно не основано на признанных всеми достоинствах. Отношение женщин весьма зависит от оценок, какие дают человеку окружающие; и Эвелина, подъезжая к цели своего путешествия — монастырю бенедиктинок в Глостере, невольно почувствовала уважение к прославленному воину и государственному мужу, чьи таланты возвышали его над всеми, кого она возле него видела. Его супруга, размышляла Эвелина (а она не лишена была честолюбия), если и должна будет примириться с отсутствием у мужа тех качеств, которые в юности всего более пленяют женское воображение, будет, зато повсюду уважаема и почитаема; уделом ее вместо романтического блаженства может стать глубокая удовлетворенность.
Леди Эвелина почти четыре месяца провела у своей тетки, аббатисы бенедиктинского женского монастыря, которая поощряла сватовство коннетабля Честерского не менее, чем это делал бы ее покойный брат Раймонд Беренжер. Возможно, однако, что если бы не чудесное видение, в которое твердо верила Эвелина, и не благодарственный обет, который она дала Пресвятой Деве, естественное отвращение юной девушки к браку, столь неравному по возрасту, стало бы для этого сватовства самым большим препятствием. Уважая добродетели коннетабля, отдавая должное его высокому духу, восхищаясь его дарованиями, Эвелина не могла вполне отделаться от тайного страха перед ним; страх этот мешал ей прямо выказывать, что его ухаживание ей неприятно, но иногда заставлял ее содрогаться при мысли, что оно увенчается успехом.
Зловещие слова «и предала, и предана» приходили ей тогда на память; и когда тетка (по окончании срока глубокого траура) назначила день обручения, она стала ждать его с ужасом, который сама не могла себе объяснить и который, как и подробности своего сна, скрывала от отца Альдрованда даже на исповеди. Это не было отвращением к самому коннетаблю; еще менее было это предпочтением какого-либо другого претендента на ее руку; но одним из тех бессознательных чувств, посредством которых Природа как бы предупреждает нас о грозящей опасности, хотя не сообщает, какого рода эта опасность, и не подсказывает, как ее избежать.
По временам чувство это бывало столь сильным, что, если бы к нему, как раньше, присоединились уговоры Розы Флэммок, Эвелина могла прямо прийти к неблагоприятному для коннетабля решению. Но Роза, заботясь о чести своей госпожи еще более, чем о ее счастье, удерживалась от малейшего слова, которое могло поколебать Эвелину после того, как она дала согласие на сватовство де Лэси. Что бы ни думала Роза о предстоящем браке, с этого момента она, казалось, считала его чем-то неизбежным.
Сам де Лэси, ближе узнавая ценность сокровища, которым он хотел обладать, стал относиться к своему предстоящему браку с иными чувствами, чем когда впервые предложил его Раймонду Беренжеру. Тогда это был всего лишь союз ради удобства и взаимной выгоды, представлявшийся дальновидному феодальному барону лучшим способом укрепления своей власти и продолжения своего рода. Даже блистательная красота Эвелины не произвела на де Лэси того впечатления, какое производила на пылких рыцарей тех времен. Он перешагнул уже тот возраст, когда мудрый человек пленяется внешностью; и мог бы, не кривя душой, пожелать, чтобы его прекрасная невеста была несколькими годами старше и обладала меньшими прелестями, ибо это сделало бы их брак более соответственным его возрасту и склонностям. Однако этот стоицизм исчез, когда коннетабль, после нескольких встреч с невестой, убедился, что она, конечно, неопытна, но готова руководствоваться мудростью старших; что хотя от природы наделена живостью и веселостью и вновь обретает их после перенесенных бед, но кротка и добра; а главное, обладает твердостью духа, обещающей, что она пройдет, не оступившись и ничем себя не запятнав, всеми скользкими тропами, какие суждены юности, красоте и высокому положению в обществе.
По мере того как в сердце де Лэси рождались более пылкие чувства к Эвелине, обет крестоносца становился ему все тягостнее. Аббатиса бенедиктинского монастыря, которой выпала забота о судьбе Эвелины, способствовала этому своими увещеваниями. Будучи монахиней, она, однако, чтила святость брачного союза и понимала, что главная цель его не может быть достигнута, если между супругами пролегает весь Европейский континент; а когда коннетабль намекнул, что юная супруга могла бы сопровождать его в лагерь крестоносцев, полный соблазнов и опасностей, добрая аббатиса в ужасе перекрестилась и запретила даже упоминать об этом в ее присутствии.
Однако королям, принцам и прочим важным особам, давшим обет освободить Иерусалим, не раз удавалось добиться отсрочек и даже полного освобождения от обета. С такой просьбой надо было обращаться к церковным властям в Риме. Коннетабль был уверен, что, прося разрешения остаться в Англии, он получит полную поддержку короля; ибо именно его доблести и военному искусству Генрих доверил оборону беспокойной Валлийской Марки и отнюдь не одобрил, когда столь нужный ему подданный дал обет крестоносца.
Поэтому в беседе между аббатисой и коннетаблем было решено, что последний станет просить Рим, а также папского легата в Англии об отсрочке не менее, чем на два года; и можно было надеяться, что столь богатой и влиятельной особе едва ли будет отказано в просьбе, тем более сопровождаемой весьма щедрыми предложениями иным способом содействовать освобождению Святой Земли. Предложения были в самом деле щедры: взамен собственного участия коннетабль брался послать туда за свой счет сто воинов, вооруженных копьями, а при каждом по два оруженосца, по три лучника и слугу или конюха; иначе говоря, вдвое больше того, чем было бы при нем, если бы ехал он сам. Сверх того, он обязывался внести две тысячи золотых византийских монет на общие расходы крестового похода и передать христианскому воинству суда, приготовленные им для себя и своих воинов и уже ожидавшие отплытия.
Но, даже делая столь щедрые предложения, коннетабль чувствовал, что они не удовлетворят сурового прелата Болдуина; именно он, проповедуя крестовый поход, добился участия в святом деле коннетабля и многих других; и ему, несомненно, будет досадно, если от дела этого отступается столь нужный ему соратник. Чтобы, насколько возможно, смягчить архиепископа, коннетабль предложил, если ему разрешат остаться в Англии, послать во главе своего отряда племянника Дамиана Лэси, несмотря на молодость уже известного своей рыцарской доблестью, надежду рода, а в случае если не будет у коннетабля детей, то и наследника всего его состояния.
Все это коннетабль сообщил архиепископу Болдуину весьма осторожно, через их общего друга, на которого мог надеяться и который, как считали, пользовался расположением прелата. Несмотря на щедрость предложений, прелат выслушал их в угрюмом молчании, а ответ обещал дать при личной встрече с коннетаблем, в назначенный для этого день, когда церковные дела потребуют присутствия архиепископа в городе Глостере. Такой ответ, переданный посредником, сулил коннетаблю нелегкую борьбу с гордым и могущественным князем Церкви; но, будучи и сам гордым и могущественным, он не опасался поражения.
Необходимость уладить это дело, а также недавняя гибель отца Эвелины вынуждали де Лэси праздновать обручение скромно и мешали устроить турнир и иные рыцарские игры, в которых ему хотелось блеснуть перед предметом своей любви. Более мирные развлечения с музыкой и танцами не дозволялись монастырскими правилами; и хотя коннетабль выражал свои чувства к невесте великолепными дарами ей самой и ее слугам, его ухаживание, по мнению Джиллиан, более напоминало приготовления к похоронам, чем веселое приближение свадьбы.
Нечто подобное ощущала и сама невеста; порою ей казалось, что присутствие юного Дамиана, близкого ей по возрасту, могло бы несколько скрасить ей общество его почтенного дяди; но Дамиан не появлялся; из слов коннетабля она могла заключить, что дядя и племянник, во всяком случае, на время, как бы поменялись ролями. Старший де Лэси хотя и жил, согласно своему обету, в шатре у ворот Глостера, но редко облачался в доспехи; свой потертый замшевый камзол он сменил на дорогие одежды из узорчатого шелка и, насколько помнили его современники, в преклонные годы одевался более щегольски, чем в юности. Племянник его, напротив, почти все время находился в Валлийской Марке, улаживая мирным, а то и военным путем различные беспорядки, постоянно там происходившие. Эвелина с удивлением услышала, что дядя лишь с трудом убедил его присутствовать на церемонии обручения. Эта церемония, которая, смотря по обстоятельствам, на более или менее долгий срок предшествовала венчанию, совершалась обычно с торжественностью, соответствующей общественному положению жениха и невесты.
