День шёл своим чередом. Я уже переделала невероятную кучу домашних заданий – совершенно несправедливо столько задавать. Но ещё пару часов будет светло и можно заняться настоящим делом. Я на полных парах рванула к двери. Мама в гостиной проверяла счета.
– Кэлпурния, – позвала она. – Опять на речку?
Ну всё, поймали.
– Да, мамочка.
Я – самая послушная в мире пай-девочка.
– Сначала принеси мне свою вышивку.
– Чего?
– Что за тон? Да, детка. Сначала покажи вышивку, потом посмотрим про речку. И где твоя шляпка? У тебя будут веснушки.
Веснушки? Откуда? Уже почти стемнело. Я поплелась наверх, неся на плечах все горести мира.
– И нечего топать, как будто несёшь на плечах все горести мира.
Я сразу подтянулась. С ума сойти, откуда она знает, что у меня в голове? Я на цыпочках поднялась наверх и закрыла дверь. Вытянула моё художество из корзинки и уставилась на него. Задуманный поначалу идеальный квадрат вылился в неровный ромб, все буквы перекосило на правую сторону. Почему не получаются стежки одного размера? Как их сделать одинаковыми? Ну не все, но хотя бы почти все. И вообще, кому какое дело до моего рукоделия?
На последний вопрос ответить легко. Маме до всего есть дело, да и всем остальным, похоже, тоже, только непонятно почему. А мне дела нет, но меня заставляют. Глупость какая. Я отшвырнула пяльцы.
Два часа спустя я вернулась в гостиную. Задано было вышить узорчатую надпись «Добро пожаловать». Я уже добралась до «Добр», но буквы шатались, как пьяные, пришлось всё распороть и вышить для мамы новую букву «Д».
– И это всё?
– Это большая буква! Заглавная!
– Хорошо, хорошо, только не кричи. Получилось очень аккуратно, значит, можешь, если постараешься.
Как же мы с братьями ненавидим это слово – «постараешься».
– Можно идти?
– Да, конечно. Не опаздывай к ужину.
Мама зажгла в гостиной лампу, а я, отшвырнув вышивку, опрометью выскочила из дома. Света совсем уже нет. Дожили! Слишком поздно, чтобы собирать дневные образцы. Мне сразу представилась статья в газете: «Юная натуралистка потратила всё время на дурацкую вышивку. Невероятная потеря для научного сообщества. Всё научное сообщество в глубоком трауре».
Я понеслась к реке, и, пока добралась, совсем стемнело. И тут Виола позвонила в колокольчик.
Я заскочила в кухню, чтобы умыться, и спросила Виолу:
– Зачем мне шить и готовить? Зачем? Объясни ты мне.
Конечно, нехорошо к ней приставать в такую минуту. Она мешает соус в кастрюльке, чтобы не было комков. Виола удивлённо глядит на меня, словно я обратилась к ней по-древнегречески.
– Что за вопрос? – И снова принимается неистово мешать пахучий, дымящийся соус.
Это не ответ. Получается, что ответ самоочевиден, стал частью нашей жизни, и никто даже не удосуживается задуматься над вопросом. И если никто не понимает вопроса, как тогда на него ответить? И если ответа нет, я обречена на вечную женскую долю. Боже, какая тоска.
После ужина я удалилась к себе в комнату, надела ночнушку и устроилась с книжкой. Я с огромным удовольствием вгрызалась, если так можно выразиться, во все тома дедушкиного Диккенса по очереди и уже добралась до «Оливера Твиста». Пожалуйста, сэр, можно добавки? У этого бедняги жизнь точно уж была похуже моей.
Я спустилась вниз за стаканом воды. Папа с мамой сидели в гостиной. Дверь была приоткрыта.
– Ну что с ней делать? – вздохнула мама.
Я замерла. Если это «она», значит, речь обо мне. Других девочек тут нет.
– Мальчишки сами разберутся, как жить, но с ней-то как быть? Твой отец кормит её крутой смесью Диккенса и Дарвина. Обилие книг может плохо повлиять на человека. Особенно на ребёнка. На молодую девушку.
Я чуть ни завопила: «Мы занимаемся важной работой! У нас Растение!» Но тогда они поймут, что я подслушиваю.
– Не вижу тут большой беды, – возразил отец.
– Носится день-деньской с сачком для бабочек. Не умеет шить, не умеет готовить.
– Многие девочки в её возрасте этого ещё не умеют. Правда ведь?
– Она даже каши не сварит. А её бисквиты… они… они… прямо не знаю, на что они похожи.
На камень. Вот подходящее слово?
– Ну, научится ещё.
– Альфред, у неё в комнате лягушки.
– Лягушки?
«Какая ложь! – чуть ни крикнула я. – Вовсе не лягушки, а всего лишь головастики».
Это была последняя капля. Отец замолчал. Молчание длилось долго-долго. Он переваривал информацию, и молчание разливалось по дому. Сердце моё ушло в пятки, я даже дышать перестала. Ну, не похожа я на остальных девчонок. Я совсем другая, другой вид. Не собираюсь быть как они. Но, выходит дело, придётся. Занимайся домом, мужем, детьми. И думать забудь о том, чтобы стать натуралистом. Откажись от Дневника, не ходи на любимую речку. И тогда останутся только шитьё и готовка, всё то, что они меня заставляют делать, все занудные занятия, которых я пока ловко избегаю. Меня бросало то в жар, то в холод. И не будет никакого Растения. Жизнь летит под откос. Как я раньше не догадалась. Меня поймали в ловушку. Прищемили койоту лапу.
Прошла вечность, прежде чем отец ответил:
– Понятно. Лягушки. Что будем делать, Маргарет?
– Ей нужно поменьше времени проводить с твоим отцом и побольше со мной и Виолой. Я уже сказала ей, что буду учить её шитью и готовке. Особенно готовке. Каждую неделю новое блюдо.
– А нам придётся их есть? Ну и ну.
– Вот именно, Альфред.
У меня слёзы брызнули из глаз. Собственный отец смеётся, когда единственную дочь продают в рабство.
– Я тебе полностью доверяю, Маргарет. Всё в твоих надёжных руках. Тяжёлое бремя, невероятно тяжёлое. Головная боль не беспокоит, дорогая?
– Не очень, Альфред, не очень.
Отец встал, подошел к матери, поцеловал её в лоб.
– Рад слышать. Принести микстуру?
– Нет, спасибо, не надо.
Отец уселся обратно, зашелестел газетой. Вот так был оглашён мой пожизненный приговор.
Я прислонилась к стене, долго стояла, не в силах пошевельнуться. На душе пустота. Полная пустота. Я теперь пустой сосуд для полезных дел, ждущий наполнения – рецептами и узорами для вязания.
Джим Боуи прошлёпал босыми ногами по лестнице. Не говоря ни слова, обнял меня и долго не выпускал из объятий.
– Спасибо, Джей Би, – прошептала я, и мы, держась за руки, отправились наверх.
– Ты заболела, Кэлли Ви?
– Похоже на то.
– Мне всегда видно.
– Правда. Тебе всегда видно.
– Не болей. Ты моя самая лучшая сестра, Кэлли.
Мы забрались в мою кровать, и он свернулся клубочком рядом со мной.
– Ты обещала, что будешь почаще со мной играть.
– Прости, пожалуйста, я была занята с дедушкой.
А скоро уже не буду.
– А он знает про Уоллеса Большая Нога?
– Знает.
– А он мне расскажет про Уоллеса Большая Нога?
– Ты его спроси. Наверно, расскажет. Но он очень занят.
Теперь уже без меня.
– Я бы спросил, – шепнул братишка. – Но я его боюсь. Ну, я пошёл. Спокойной ночи, Кэлли. Не болей.
Он тихо прикрыл дверь. Перед тем как окончательно провалиться в сон, я снова подумала о койоте. Только бы сообразить, как отгрызть себе лапу.
Столкновения за столкновениями непрерывно повторяются с переменным успехом…
Совсем не удавалось побыть с дедушкой – жернова домашних дел медленно, но верно перемалывали зерно – вернее, меня – даже не в муку, в пыль.
– Кэлпурния, – раздавался снизу мамин голос – как же я ненавижу этот тон. – Мы уже на кухне.
Я в комнате, читаю дедушкин экземпляр «Повести о двух городах». Откладываю книжку, но голоса не подаю.
– Я знаю, что ты там. И что ты меня слышала. Спускайся немедленно.
Вздохнув, закладываю книгу старой ленточкой для волос и тащусь вниз. Я приговорённая к смерти аристократка, надо держать голову высоко, даже если тебя везут на повозке к месту казни. Лучше уж гильотина…
– И незачем корчить такую физиономию, – говорит мама, когда я вхожу в кухню. Они с Виолой уже ждут меня у выскобленного до блеска соснового стола. – Это всего лишь приготовление пищи.
На столе мраморная разделочная доска, жестянка с сахаром, скалка, огромная миска зелёных яблок и ярко-жёлтый лимон. И книга. При виде книги я даже чуть-чуть приободряюсь. Пока не вижу название.
– Моя собственная поваренная книга, её написала Фанни Фармер. Пока пользуйся этой, потом купим тебе собственный экземпляр. Тут всё, что тебе нужно.
Ну уж это вряд ли. Мама вручает мне книгу, тожественно, как дедушка. Он несколько месяцев назад вручил мне совсем другой фолиант. Мама улыбается, Виола делает вид, что она тут ни при чём.
