— Твои люди прославляют твое имя и клянутся идти за тобой повсюду, куда бы ты их ни повел, — сказал я, чтобы польстить ему. — Но как же это ты даже не ранен, хотя ринулся в одиночку в самую гущу копий? Хранит ли тебя некая волшебная сила и как это получается, что ты не испытываешь никакого страха?
— Я знаю, что мне суждено свершить великие дела, хотя откуда я это знаю, не могу сказать. Воину или сопутствует счастье, или нет, а мне оно сопутствовало с тех пор, как мой Сокол призвал меня к фараону. Правда, мой Сокол не любил дворца и улетел прочь, чтобы никогда не возвращаться. Но когда мы шли через пустыню, терпя ужасный голод и еще более ужасную жажду, — ибо я страдал вместе с моими людьми, чтобы узнать их поближе и научиться командовать ими, — я увидел в одной долине горящий куст. Эго был живой огонь, очертаниями похожий на большой куст или дерево, и он не сгорал, а горел день и ночь. Земля вокруг него источала аромат, который ударил мне в голову и вселил в меня храбрость. Я увидал его, когда во главе моих войск ехал поохотиться на диких зверей пустыни, и никто не видел его, кроме моего возничего, который может это подтвердить. Но с этой минуты я знаю, что ни копье, ни стрела, ни боевая дубинка не опасны мне, пока не пробьет мой час.
Я поверил его рассказу и преисполнился благоговения, ибо ему незачем было придумывать такую историю для моего развлечения. Действительно, вряд ли он был способен на это, так как он сам верил лишь в то, чего мог коснуться собственными руками.
На третий день Хоремхеб разделил свои отряды — один отослал назад в Иерусалим с награбленным добром, ибо торговцы редко приходили сами на поле боя за нашими рабами, кухонными горшками и зерном, а другой отряд отправил стеречь пасущийся скот. Я разбил лагерь для раненых, которых охранял особый военный взвод, но большая часть раненых умерла. Сам Хоремхеб отправился со своими колесницами преследовать кабиров, поскольку из расспросов пленных узнал, что беглецы ухитрились спастись и унести своего бога.
Против моей воли он взял меня с собой, и я встал позади него в колеснице, схватив его за талию и думая, что лучше бы мне никогда не родиться. Он гнал как сумасшедший, и я ждал каждую минуту, что мы опрокинемся и меня выбросит на камни головой вперед. Но он только усмехался и говорил, что даст мне почувствовать вкус войны, поскольку я пришел узнать, что же это такое.
Он дал мне почувствовать это: я увидел, как колесницы подобно урагану налетели на кабиров, весело распевавших и размахивавших пальмовыми ветвями, когда они гнали краденый скот в потаенное место в пустыне. Его лошади топтали женщин, детей и стариков, он был окутан клубами дыма от горящих шатров; проливая кровь и слезы, кабиры узнали, что лучше жить в нищете в пустыне и умирать от голода в своих логовах, чем делать набеги на богатую, плодородную Сирию; они могли бы намазать маслом свою спаленную под солнцем кожу и наесться краденым зерном. Так я узнал вкус войны — и это была уже не война, а преследование и убийство, пока Хоремхеб сам не пресытился и не приказал установить пограничные камни, которые сбросили кабиры.
Однако он догнал бога кабиров и кинулся на него, как ястреб, разметал несших его, и те разбежались. Изображение бога потом раскололи и сожгли перед Сехмет. Воины били себя в грудь, крича:
— Смотрите, как мы сжигаем бога кабиров!
Этого бога звали Еху или Яхве; это был единственный бог участников набега, и они, лишившись всего, были вынуждены вернуться в свою пустыню. Таким образом они стали еще беднее, чем были до своего вторжения, и не помогли им ни пальмовые ветви, ни песни радости.
Хоремхеб вернулся в Иерусалим, переполненный беженцами из пограничных земель. Им продавали их же зерно и печные горшки, а они рвали на себе одежды и кричали: «Эти разбойники хуже, чем кабиры!» Но они не испытывали никакой нужды, ибо могли брать взаймы деньги в своих храмах, у своих купцов и у сборщиков податей, которые устремились в Иерусалим со всей Сирии. Таким образом Хоремхеб обратил награбленное добро в золото и серебро и разделил это между своими солдатами. Тогда я понял, почему большинство раненых умерло, несмотря на мои старания. Ведь их доля добычи доставалась их товарищам, которые вдобавок украли у больных одежду, оружие и ценности и не давали им ни питья, ни еды, отчего те и умирали. Так нечего удивляться, что неумелые хирурга всегда стремились идти в бой за войсками и что при всем своем невежестве они возвращались с войны разбогатевшими!
В Иерусалиме стоял шум и гам и грохот сирийской музыки. Солдаты проматывали золото и серебро на пиво и девок, пока торговцы, вернув таким образом свои деньга, не уехали. Хоремхеб обложил налогом купцов; они платили его, приезжая в город и уезжая из него. Он разбогател, хотя и отказался от своей доли награбленного добра.
Он не ощущал никакого подъема, и, когда я пришел попрощаться с ним перед моим отъездом в Смирну, он сказал:
— Эта война закончилась прежде, чем началась, и в своем письме ко мне фараон упрекает меня за кровопролитие, происшедшее вопреки его приказаниям. Я должен вернуться в Египет вместе со своими крысами, распустить их и передать их знамена во владение храма. Но не знаю, что из этого выйдет, ибо это единственные обученные части в Египте, а остальные годятся лишь на то, чтобы облопаться на стены и щипать женщин за ляжки на рынке. Клянусь Амоном, в золотом дворце фараону очень легко сочинять гимны в честь своего бога и верить, что любовь может управлять всеми народами! Если бы только он слышал вопли изувеченных мужчин и рыдания женщин в горящих селениях, когда враг переходит границу, он, быть может, думал бы иначе.
— У Египта нет врагов; он слишком богат и слишком могуществен, — сказал я. — Кроме того, твоя слава вышла за пределы Сирии, и кабиры не нарушат границ в другой раз. Почему бы тебе не распустить свои части, ибо поистине, напиваясь, они ведут себя как скоты; берлоги, где они спят, провоняли и завшивели.
— Ты знаешь, что говоришь, — возразил он, пристально глядя перед собой и почесывая под мышками, ибо даже шатер командующего кишел вшами. — Египет доволен собой — и здесь его ошибка. Мир велик, и в потаенных местах вдет сев, а жатвой будет огонь и разрушение. Я слышал, например, что царь аморитян усердно собирает коней и колесницы, тогда как ему скорее подобало бы своевременно платить дань фараону. На его пирах высокие должностные лица говорят только о том, как аморитяне некогда правили всем миром, что отчасти верно, поскольку последние хиксы живут в стране Амурру.
— Этот Азиру мой друг, он тщеславный человек, ибо захотел, чтобы я позолотил ему зубы. И думаю, у него другие заботы, ибо слышал, что он взял жену, которая вытягивает силу из его чресел.
— Ты многое знаешь, — заметил Хоремхеб, пристально глядя на меня. — Ты свободный и независимый человек; путешествуя из города в город, ты узнал много такого, что скрыто от других. Если бы я был на твоем месте и свободен, я изъездил бы все страны в поисках знания. Я отправился бы в землю Митанни и в Вавилон и узнал бы, каким видом военных колесниц пользуются теперь хетты и как они обучают своих воинов. Я посетил бы морские острова, чтобы посмотреть, есть ли там корабли, о которых так много говорят. Но мое имя известно по всей Сирии, и, может быть, мне не удалось бы особенно много услышать. Но ты, Синухе, одет по-сирийски и знаешь язык, известный образованным людям всех наций. К тому же ты врач, и никому не придет в голову, что ты разбираешься в чем-то еще, помимо своего ремесла. Более того, твоя речь проста и для моих ушей часто звучит по-детски, и у тебя открытый взгляд. Однако я знаю, что твое сердце закрыто и того, что ты носишь внутри себя, никто не ведает. Верно?
— Может быть. Но чего ты хочешь от меня?
— Что ты сказал бы, если бы я дал тебе много золота и послал тебя в те земли, о которых я говорил, чтобы ты занимался своим ремеслом и прославил как египетскую науку, так и свое собственное врачебное искусство? Богатый и влиятельный, может быть, ты будешь призван даже к царям и сможешь заглянуть в их душу. Пока ты будешь заниматься врачеванием, твои глаза будут моими глазами, а твои уши — моими ушами, так что, вернувшись в Египет, ты сможешь отчитаться передо мной во всем, что видел и слышал.
— Я вообще не намерен возвращаться, и, кроме того, то, что ты предлагаешь, опасно. Я не хочу висеть вниз головой на стене чужого города.
— Никто не знает, что будет завтра. Думаю, что ты вернешься в Египет, ибо тот, кто однажды испил воды из Нила, не сможет нигде больше утолить свою жажду. Даже ласточки и журавли возвращаются каждую зиму. Золото для меня — всего лишь прах, и я охотно обменял бы его на знание. Что же до повешения, твои слова подобны жужжанию мух в моих ушах. Я не прошу тебя делать зло или нарушать законы какой-то страны. Разве большие города не приманивают путешественника возможностью посещать их храмы, разве не приготовляют они разнообразные пиры и развлечения, чтобы привлечь его и его золото? Тебе везде будут рады, если у тебя есть золото.
