4
Ярослав прискакал в Переяславль, загнав четырех лошадей. Поражение и последующий побег озлобили его. Гнев был безмерен, и он искал выхода. Не заходя в княжеский терем, не обняв с дороги желанной и любимой Ростиславы, князь собрал дружинников, которых привел с собой, а также всех, кто мог носить оружие, на Соборной площади и приказал им:
– Имать новгородцев и смолян, коих отыщете в земле переяславской. В поруб всех! Не щадить ни старых, ни малых! Такова моя воля!
К вечеру стали привозить и приводить на княжеский двор безвинных и обреченных на муки новгородцев. Голосили бабы, ревмя ревели ничего не понимающие детишки, роптали недовольно мужики. Поруб вскоре заполнился, и тогда Ярослав приказал бросать плененных в погреба и избы, стоящие на княжеском дворе. В четыре избенки было втиснуто почти полторы сотни новгородцев, большинство из которых к утру задохнулось, и только полтора десятка смолян, помещенных отдельно от всех, остались живы.
– Что ты делаешь, государь? Опомнись! Не принимай греха на душу. Зачем пленил безвинных? – встретила княгиня Ростислава укором своего мужа на пороге ложницы. – Зачем тебе их жизни?
До сего тихая, страстная, любящая, она стояла перед ним с гневным взором, неприступная, как в первую их встречу, требовательная и непреклонная, как ее отец – Мстислав Удалой.
– Ты не внял моим словам, просьбам, и множество новгородцев умерло, а выжившие прокляли тебя!
Ярослав поначалу оторопел, увидев перед собой рассвирепевшую жену, но ее слова задели его за живое, и он, сделав к ней шаг, наотмашь ударил ее ладонью по щеке.
– Замолчи! – закричал он. – Твое дело – детей рожать, меня ублажать, а не лезть ко мне с советами! Ты – жена моя и знай место свое!
Утерев кровь с уголка рта, Ростислава недобро усмехнулась и, смерив мужа взглядом, полным негодования и презрения, произнесла:
– Бог все видит. Ты не раз еще вспомнишь этот день, да вернуть содеянного будет нельзя.
Она отступила на шаг и захлопнула тяжелую дубовую дверь перед разъяренным лицом Ярослава. Лязгнул железный засов.
– Отопри! Отопри немедля! – взревел Ярослав и принялся колотить кулаками, но только сбил их в кровь. Зная, что дверь в ложницу можно выломать только тараном, Ярослав отступился. – Ну, погоди, доберусь я до тебя! Вечно сидеть за запором не будешь: голод не тетка!
– И меня уморишь голодом, как новгородцев? – донеслось из-за двери.
– Вот глупая баба! – в сердцах воскликнул Ярослав и сердито затопал сапогами по лестнице, ведущей от спальни вниз, в горницу, где дожидался его приказаний воевода Андрей Ростиславич. Боярин слышал перебранку князя и княгини и потому чувствовал себя неловко.
– Всех ли переловили пришлых?
– Всех, государь, – вскочил с лавки воевода. – Под две сотни набралось. Ты уж прости, Ярослав Всеволодович, но детишек, коих взяли с бабами, отпустили вольно, – чуть заикаясь, проговорил Андрей Ростиславич.
– Кто посмел перечить моему слову? – возмущенно воскликнул князь.
– Я, государь. Если бы я этого не сделал, дружинники взбунтовались бы.
– Что? – взревел Ярослав.
– Да, государь. После Липицы дружины не узнать. Мужики дерзостны, того и гляди из послушания выйдут.
– Что делается-то! Все против меня: и дружина, и даже княгиня! Ты тоже, наверное, норовишь улизнуть из Переяславля, меня покинуть? – сузил веки Ярослав, остановившись напротив воеводы.
– Не сомневайся, государь. Я – с тобой.
Ярослав еще долго вышагивал по горнице, понося всех и вся. Наконец, чуть поостыв, он распорядился:
– Дозор вышли. Не то придут Мстислав с Константином и повяжут нас сонными.
Но только через неделю пришли князья к Переяславлю. Ярослав понимал, что со своими двумя сотнями дружинников он не сможет противостоять многотысячному войску, и потому вышел из города навстречу Константину.
– Брат и господин, я в твоей воле. Делай со мной что хочешь, но не выдавай меня Мстиславу или брату его – Владимиру.
Константин, протянув руки, принял в объятия Ярослава. Утерев набежавшую слезу, он проговорил:
– Не в обиде я на тебя. Живи. В кормление тебе Переяславль. А что до Мстислава и братьев его, так я помирю тебя с ними. Они же тебе, чай, не чужие. Вон их стяги. Поедем к ним да все разом и решим.
Ярослав сделал знак, и из ворот города выехал воевода с десятком гридей.
– Зачем тебе вои? – насторожился Константин, но Ярослав поспешил успокоить великого князя:
– То подарки везут. Негоже к Рюриковичам без подарков.
Мстислав молча взирал на разложенные на ковре золотые и серебряные кубки, сияющее драгоценными камнями оружие, гору рухляди [51] , дорогие заморские ткани. А Константин все говорил и говорил, убеждая князя простить Ярослава. Нелегко Мстиславу было принять решение. Новгород взывал к отмщению.
– Что скажешь, Ярослав, в свое оправдание? – нарушил свое молчание торопецкий князь. – Ты и только ты повинен в этой кровавой замятне.
Константин хотел было сказать еще что-то, но Мстислав остановил его жестом.
– Говори. Я жду, – голос торопецкого князя был глух и недобр. Он исподлобья глядел на своего зятя, дышал шумно, угрожающе.
Ярослав побледнел и, отбросив напрочь наставления Константина, который советовал ему встать на колени и просить у Мстислава хлеба и живота, дерзко заявил:
– Вина на мне, и я в твоей власти, князь. Бери все, чем владею. Хочешь живота моего? Вот он я!
– Жизни мне твоей не надобно. Встретился бы на Липице, не пощадил, а так… не хочу брать грех на душу. Много ты зла принес, Ярослав. Потому простить тебя не могу, но и судить не хочу. А посему Бог тебе судья. Перед Новгородом винись златом-серебром. И вот еще что: дочь мою Ростиславу от тебя беру.
Ярослав вскинулся от слов князя и, дрогнув голосом, проронил:
– Не губи, не забирай дочери своей. Люба она мне. Без нее не жизнь.
– Нет, Ярослав, – холодно произнес торопецкий князь. – Сама Ростислава не хочет быть за тобой, а дочери своей я в обиду не дам.
Когда же Ярослав вернулся в город, в свой терем, Ростиславы уже не было. Она выехала из Переяславля за мужем, спешно, ничего не взяв с собой, и направилась в Новгород, известив об этом своего отца – Мстислава Удалого.
5
Лодки и насады, преодолевая течение, шли медленно. Они жались к берегу, словно ища защиты. Вот последний изгиб реки, и взорам открылся Городец-Радилов – город, затерянный в лесах.
Городец смотрелся внушительно: высокий вал; городня [52] , покрытая кровлей; на Волгу выходящие восемь башен, две из которых проезжие; пристань; посады, сползающие от стен города к реке; за отдельной стеной на Княжей горе возвышался княжеский терем, собор, добротные дома бояр. Все это возведено из дуба, и потому город казался черным, неприветливым, неуютным.
Запоздало зазвонили соборные колокола, к пристани устремились городчане, и вскоре весь город оказался на волжском берегу. Ждали дружину и надеялись, что на лодках мужья и братья возвращаются из похода, но на пристань в сопровождении Устина Микулича ступил владимирский князь Юрий Всеволодович. Знавшие его начали было выкрикивать здравицы, но, не поддержанные, быстро умолкли. В полной тишине, ловя на себе настороженные взгляды, Юрий прошел через ворота города. За ним последовал только городецкий воевода.
Скоро городчане уже знали о липицкой трагедии и томились неизвестностью, ожидая прихода остатков разгромленной дружины.
Юрий с княгиней и детьми поселился в княжеском тереме, а Устин Микулич перебрался в просторный дом боярина Кузьмы Жирославича – мужа тихого и доброго нрава, живущего праведно и одиноко. Он же в свое время у себя в доме приютил Федора Афанасьевича и Дубраву с двухмесячным сыном на руках. Жили они под его крышей до сих пор. Приезд владимирского князя лишил сна и покоя беглянку. Молодая женщина, храня в душе любовь, смирилась со своей одинокой долей, но приезд Юрия разрушил устоявшийся размеренный образ жизни, возродил несбыточные мечты.
«Как быть? Что делать? Показаться ли князю? Шесть лет минуло, как миловались… Да помнит ли он меня? Помнит! Иного и быть не может!»
Дубрава принялась спешно переодеваться в праздничные одежды, убирать волосы. С самого дна кладенца [53] достала припрятанные за ненадобностью золотые украшения и длинную нить жемчуга, подаренную ей Федором Афанасьевичем. И, уже совсем готовая к выходу, в последний раз бросила взгляд в маленькое серебряное зеркальце: горящие нетерпением глаза, пунцовые от волнения щеки, нервно трепещущие ноздри…
«Да я ли это?! – словно натолкнувшись на стену, замерла Дубрава. – Глупая! Заневестилась, баба рожавшая! Что удумала. У князя жена, не чета тебе, рода знатного. Сыновья. Юрий ноне не хвастливый княжич, жадный до жарких объятий и поцелуев, а великий князь земли владимирской. Ему ли помнить о безродной бедной рязаночке. Коли любил бы, так давно отыскал, чай, не иголка. Не хотел, стало быть. А я тут до него: сыночка прими. Постой! Почему прими? Мой Андрейка! Мой, и ничей более! О себе. Все о себе, а о дитяточке своем забыла. Не к нему, а от него, от князя володимирского подале надобно быть. Буду просить Федора Афанасьевича, чтобы увез отсель во Владимир или Ростов. Там среди людей затеряться просто».
