– Что же, разумно, – согласно кивнул князь. – Пойдем же, посмотрим, чем богат торг. Может, себе чего присмотрю. Негоже к княгине без подарка возвращаться.
В сопровождении двух дюжих гридей Юрий и Устин Микулич двинулись вдоль разложенных прямо на песке товаров. Такого изобилия не видел даже владимирский торг. На вопрос «Почему?» воевода городецкий пояснил:
– Так купцы идут прямо в Новгород, минуя стольный град.
– Но почему? – повторил вопрос Юрий.
– Прости, князь, но скажу, как есть: мыто велико на володимирском торгу.
– Вон оно что! Из-за этого мы вдвойне теряем: лишаясь всех этих товаров и мытных денег с них.
– Об этом я и думал, когда толковал о граде в этих местах.
– Хитер ты, Устин Микулич, – улыбнулся князь. – Эко как разговор подвел, да и меня, поди, не только из-за торга сюда привел. Но град надобно ставить не на косе, а там, – показал он рукой на крутой берег, – на Дятловых горах. Сами горы уже что стены стоят, не подступиться. Соседство вот только беспокойное.
– Мордва?
– Они, Устин Микулич.
– Соседей можно и потеснить, – хитро сощурил глазки городецкий воевода.
– Вон как ты размечтался, и я с тобой следом, – рассмеялся Юрий. – Да вот одна беда: в Городце сижу, а не в стольном граде.
– И то верно, – погрустнел Устин Микулич. – Даст Бог, ненадолго.
До самого вечера ходил князь по вольному торгу. Приценивался, заводил разговоры с иноземными купцами, поражаясь их осведомленности о делах Руси, выспрашивал о путях, коими пришли в землю владимирскую. На ночевку расположился Юрий у костра своих старых знакомых, владимирских купцов Романа Богуна и Луки Остроуха. Купцы были гостеприимны, словоохотливы. На вопрос о здоровье князя Константина знакомцы поведали, что тот на людях бывает редко, более печется о душе, нежели о мирских делах. Совсем недавно заложил в Ярославле церковь каменную Спаса. Сам же великий князь словно тень – тих, худ и недужен. Поведали, что в порубежье земли русской неспокойно: опять свеи [54] зашевелились, чудь воюют; в Галиче замятня; половцы безобразничают, народ киевский и переяславский задирают; посетовали, что булгары не дают вольно торговать на Волге, не пускают купцов с Руси в Хвалисское [55] море.
До утра Юрий не сомкнул глаз. Мысли будоражили воображение. Он не хотел смерти старшего брата, но понимал, что только так можно вернуться во Владимир.
Когда возвращались в Городец, Юрий был неразговорчив. Большую часть пути он провел, глядя в воду, пребывая в глубокой задумчивости. По прибытии в Радилов, не заходя в город, он прошел в Федоровский монастырь и много времени простоял на коленях перед образом Божией Матери, а затем до позднего вечера провел в келье епископа Симона в покаянии и душевном разговоре. Осознание содеянного пришло раньше, а вот раскаяние наступило только сейчас.
Умиротворенным, с просветленным взором входил князь в Городец, еще не зная того, что в тереме уже два дня его дожидается гонец от Константина. Великий князь призывал его к себе. Полуторагодичное изгнание закончилось.
1
С замиранием сердца подъезжал Юрий к Владимиру. Завидев золоченые купола Успенского собора, князь спешился и перекрестился на отсвечивающие солнечными бликами кресты. Два десятка гридей, сопровождавших Юрия, последовали его примеру.
Ближними воротами в город были Волжские, но князь проехал берегом Клязьмы, чтобы предстать перед парадными – Золотыми. Воротные сторожа, узнав князя, смахнули с голов шапки, поклонились поясно.
– Здрав будь, князь Юрий Всеволодович! Легка ли дорога легла? – широко улыбаясь, прогудел один из них.
– Здорово, молодцы! – отозвался Юрий. – А дорога домой короче иной.
– Надолго ли в стольный град? – выкрикнул кто-то из сторожей. Но Юрий, не ответив, пришпорил коня и вскоре выехал на Соборную площадь. Вот и княжеский терем. Встречать на высокое резное крыльцо вышла лишь княгиня Агафья. Расцеловавшись с Юрием по-родственному, она спросила:
– Сразу к Константину пройдешь или отдохнешь с дороги?
– Веди! – коротко бросил Юрий, и от этого «Веди!» повеяло холодом.
Агафья, словно оправдываясь, пояснила:
– Ты на Константина-то зла не держи, что сам тебя не встретил. Недужен он. В харатейной над свитками радеет, – и, уже тише, добавила: – Ты уж не спорь с ним. Потерпи. Недолго уже осталось, – дрогнула голосом Агафья, губы ее задрожали, и слезинки непрошено побежали по щекам.
Юрий обнял Агафью за плечи и негромко сказал:
– Останься, я сам пройду. А за Константина не тревожься. Мне ли спорить с ним…
Князь тихо вошел в просторную светлую горницу. У окон за столами сидели чернецы и писали, склонившись над свитками. Юрий поначалу не узнал великого князя, и только когда чернецы обернулись на скрип притворяемой им двери, в одном из них он узнал Константина. Великий князь постарел еще больше: волос на голове и в бороде был сед и редок, глаза запали в черных глазницах, он стал, казалось, меньше ростом, словно усох. Юрий, одержимый жалостью, невольно потянулся к брату. Константин с трудом поднялся со скамьи. Обнялись молча и долго так стояли, прижавшись друг к другу. Потом Константин сел, указал место рядом Юрию.
– Здоров ли сам? Как княгиня, княжичи, здоровы ли? – спросил великий князь участливо. – Привез ли с собой семью?
– Все хорошо: живы, здоровы, скоро будут. Я посуху, а они рекой.
– Вот и славно. Без семьи-то плохо, – вздохнул, переводя дух, Константин. – А я вот хизну. Ноги вконец отказываются повиноваться, да и дышать трудно стало. Потому тебя позвал. Видно, скоро Господь призовет. Жаль труда, – кивнул он на лежавший перед ним лист тонко выделанной кожи, – не закончу, а хотелось бы.
Юрий взял со стола один из написанных киноварью листов. Прочитал:
«Знаем мы, что все в мире сем суетно и есть суета, всеежитие наше суетно и мимо текуще. Днесь человек родится и, подрастая, стремится к играм, в этом ищет веселья. Затем, бросив игры, ищет женщин и любит их. Потом то для него ненужным станет, и начнет он страдать о чести, начинает воевать, ходит зиму и лето, убивает и сам раны терпит…»
– Я думал, ты летописание творишь, – оторвался от чтения Юрий.
– Не сподобился. Сим трудом великим обременен чернец Матвей. Он еще при батюшке летописание вел.
– «…а потом начнет искать имения. Да все ему мало, и явится седина, прийдут болезни и страх смерти, затем смерть. А по смерти суд и вечное воздаяние по делам!» – прочитал Юрий в голос. – Ты, брат, мысли-то о смерти гони, – сказал он нарочито громко. – Тебе еще сыновей поднимать, жену холить.
Волна жалости захлестнула его, и он, повинуясь чувству, накрыл своей ладонью лежащую на колене руку брата. Она была холодной и безжизненной.
Константин сморщился, как от боли, и тихо сказал:
– Прости ты меня, брат, что возжелал я этого места. Коли можно бы было, повернул время вспять. Но Лета неумолимо течет вперед, и мы лишь капельки в ее могучем потоке. О том и пишу. Позвал же я тебя, чтобы ты рядом был и, когда я отойду в мир иной, взял на себя бремя власти. Об одном прошу: не отринь сыновей моих, будь им вместо отца. Пока же живи в Суздале. Там хорошо, богоугодный город. А теперь ступай. Устал я.
Через неделю великий князь в честь примирения дал пир. Братья целовали крест и клялись в верности друг другу. В разгар веселья Константин объявил боярам и всему честному народу владимирскому, что после его смерти великокняжеский стол переходит к князю Юрию, а коли и того постигнет чаша сия, то стол наследует старший из Константиновичей – Василий.
2
Одиннадцатого сентября тысяча двести семнадцатого года под колокольный перезвон князь Юрий вступил в Суздаль. Упрежденные заранее, бояре, священнослужители, горожане встречали князя за городскими воротами.
«Велика честь, да Суздаль не Владимир, – подумал невесело Юрий, всматриваясь в благожелательные, радостные лица суздальцев. – А ведь немало из них и тех, кто супротив меня стоял на Липице. Да, добр и отходчив русский мужик».
Не сиделось Юрию и в Суздале. Пока не ударили морозы и не лег снег, он приказал углубить ров, заменить на дне его колья, обновить участки стен, обветшалой кровли на башнях. Но главное, чему посвятил он все свое время, – это была старая, покосившаяся от времени церковь, поставленная еще прадедом Владимиром Мономахом. Вместо нее Юрий решил поставить собор, большой, пятиглавый, и чтобы купола сияли золотом. Константин поддержал брата в этом начинании и прислал в Суздаль искусных мастеров-камнерезов. Работа закипела, завладев Юрием всецело. Древнюю постройку разбирали осторожно, боясь повредить усыпальницы Ивана и Святослава Юрьевичей, копали ямы под фундамент, возили и тесали камень.
Находясь в сердце земли русской, увлеченный строительством собора, Юрий несколько охладел к делам ратным, меньше интересовался порубежьем. Но соседи напомнили о себе сами. Как-то ночью из Рязани прискакал боярин Митрофан, бывший с князем своим Изяславом в порубе при Всеволоде Юрьевиче и отпущенный вольно Юрием. Поведал боярин историю страшную, кровавую.
