Капитан «Михаила» сказал в рупор:
– Ваше высокоблагородие, будут стрелять.
Кольшмит был на решения скор.
– Снимайтесь с якоря, – приказал он. – Немедленно идём в Благовещенск.
– А как же штабс-капитан Кривцов?
– Сколько времени прошло, как он уехал?
– Больше двух часов.
– Значит, его взяли в плен. Они и меня хотели так же. Поэтому снимайтесь и следуйте за нами, невзирая на обстрел.
– На барже китайцы.
– Ну и хрен с ними! Будут нашими пленными.
Однако стать пленными китайцам не довелось. Едва колёса «Михаила» принялись за свою работу, они заметались по барже, и тут уже оставшиеся казаки показали себя: по приказу Яганова живо их отправили в воду. К счастью, те умели плавать и довольно быстро добрались до берега, хотя и утопили свои ружья.
Огонь китайцы открыли не сразу: поняли, что на пришедшем пароходе находится высокое начальство, а потому подождали, пока «Селенга» выйдет из-за «Михаила», чтобы возглавить караван, и тогда развернули всю свою огневую мощь. Непрерывная ружейная пальба и орудийные залпы слились в один непрерывный гул. Пули пробивали дерево и фанеру, но были бессильны против железных корпусов и блиндировочных щитов. Пушки же были старые, чугунные, стреляли ядрами и гранатами – и те и другие не долетали до цели, падая в воду и поднимая фонтаны брызг. Казаки отстреливались, но их ответный огонь был несравнимо слабее. Тем не менее его хватало, чтобы солдаты опасались высовываться из траншей, что делало их стрельбу малодейственной, хотя некоторые разрушения надстроек на пароходах всё-таки имелись.
Однако самый большой урон русским китайцы нанесли, когда ранили полковника Кольшмита и лоцмана Митягина. Это случилось на траверсе казачьего поста № 1, напротив деревни Удагу. Пули попали полковнику в грудь, а лоцману в ноги. Полковника тотчас унесли в трюм и перевязали, а Митягин, упав на колени, продолжал направлять пароход, чтобы не сойти с фарватера и не сесть на мель, которых в это жаркое лето образовалось неисчислимое количество.
Придя в себя, полковник приказал остановиться у российского берега и вызвать на борт с казачьего поста № 1 хорунжего Вертопрахова, что и было незамедлительно сделано. Явившемуся на борт хорунжему полковник сказал, пересиливая боль:
– Прими командование над пароходами. Пустые баржи оставьте на якоре и идите в Благовещенск самым скорым ходом.
Сказал и потерял сознание. Но он знал, кому дать задание: Вертопрахов всё исполнил в точности без минуты промедления. Несмотря на непрерывный обстрел и появление новых раненых, в 6 часов вечера «Селенга» и «Михаил» пришли в город, приведя баржу с боеприпасами. Собравшиеся, как обычно, на берегу любители встречать пароходы пришли в ужас, рассмотрев повреждения на пароходах и увидев, как выносят на берег и отправляют в госпиталь пострадавших.
– Война!.. Это война!.. – на разные лады повторялось в толпе, и она постепенно редела: люди разбегались по домам. Кто-то, видимо, желая поскорее подготовиться к обороне, а кто-то, наоборот, торопясь покинуть город.
На следующий день в оружейных магазинах стояли очереди желающих приобрести ружья и патроны калибром побольше, и на дорогах, ведущих из города, появились вереницы телег, набитых скарбом, с восседающими на узлах и ящиках детьми, стариками и женщинами.
– Вы куда, господа хорошие? – спрашивали отъезжающих случайные прохожие.
– Да куда глаза глядят, – хмуро отвечали одни.
– Хоть к чёрту на кулички, лишь бы подальше от этих извергов, – говорили другие, имея в виду, разумеется, боксёров, чьи издевательства над мирными людьми живописала «Амурская газета».
Генерал Грибский примчался в госпиталь к полковнику Кольшмиту, но – опоздал: пограничный комиссар скончался от полученной раны. Выслушав доклады капитанов «Михаила» и «Селенги», губернатор вполне убеждённо предположил, что китайцы форсируют Амур у Айгуна, получат поддержку Маньчжурского клина и оттуда двинутся на Благовещенск. А потому приказал немедленно направить к казачьим постам дополнительные силы. Поздно вечером пароходы «Ниман» и «Гражданин» переправили в Зазейский район две роты стрелков, казачью сотню и шесть орудий.
Благовещенск вообще остался без защиты.
24
Еленка вернулась домой, когда солнце уже клонилось к закату. Она чувствовала себя жутко усталой, обо всём случившемся на зейских песках даже вспоминать не хотелось. Хотя прорывались в памяти отдельные мгновения ослепительными вспышками, от которых по всему телу пробегал озноб, от остального она мысленно отмахивалась: потом, потом подумаю, душу потешу.
Мать в летней кухне возилась у очага. Дед Кузьма, как всегда, что-то мастерил в завозне. Бабушка Таня, сидя на нижней ступеньке крыльца, лузгала семечки, доставая их из берестяного туеска.
Она первая увидела Еленку и поманила её рукой.
Еленка подошла, присела рядом, взяла горстку семечек из туеса и тоже стала лузгать, сплёвывая шелуху в плетёную из лыка мусорницу возле крыльца.
Бабушка Таня оглядела девку, покачала головой:
– По материной тропке пошла, да с кем пошла-то – с Пашкой-кандыбой! [26]
– Не кандыба он! – вспыхнула Еленка. Даже вскочила от возмущения. – Чуть прихрамывает, ну и чё?! Хромает – так уже и не человек?!
– Да не в том дело, что кандыбает, – вступил в разговор Кузьма, выглянув из завозни. Всё-то он видит и слышит! – Бузуй он и выпивоха.
У Еленки даже слёзы брызнули:
– Да чё вы с ним ко мне привязались?! Мне до него и дела нет!
– Ну, нет так нет. – Кузьма махнул рукой и опять скрылся под навесом, застучал молотком.
А бабушка Таня потянула Еленку за руку, усадила снова рядом и даже уголком косынки, которую всегда носила на седой голове, вытерла ей слёзы.
– Ты, девонька, головку-то не теряй. Не то войдёшь в положение, а он тя и бросит.
– Он не бросит, – всхлипнула Еленка. – Сказал, никогда меня не обидит.
Бабушка Таня усмехнулась уголками губ:
– А хошь, расскажу, как мы с Гришей на Амуре очутились?
– Ну так вы ж с бабушкой Любой каторжанками были…
– Мы-то каторжанками, а вот Гриша с Кузьмой мастерами были. Гриша со своим тятей – по дереву, а Кузьма – по железу. Гриша с тятей, Степаном его величали, в Сибирь шёл вольным путём, а я на Урале жила, постельницей была на постоялом дворе. Там, на Урале, мы и встренулись. Токо и успели переглянуться. Меня тем же вечером заарестовали, будто бы я человека убила, а я, вот те крест, не убивала, однако ж засудили и – на каторгу, на семь лет! Так Гриша за мной вослед и пошёл, не схотел терять. Одного взгляда ему хватило! Ты представь себе, девонька: меня на каторгу гнали, а любовь за мной вослед шла! А опосля граф Муравьёв указание дал молодых каторжанок за казаков замуж выдавать, вот мы и поженились. Я уж на сносях была, твою мамку носила. И Люба с Кузьмой тож. Она ко мне в больничку рудничную пришла, я там фельдшеру помогала, Кузьму увидала и – всё! Их как заклинило! И Гриша меня в больничке нашёл. Уж какая там ночка была, – бабушка Таня закатила глаза, – вовек не забыть! Это тебе не на зейских песках миловаться.
Еленка вспыхнула ярче мака майского:
– Откуль ты про пески-то знаешь?
– Дак я всё про тебя знаю. То ж мужики не заметят, а нам, бабам, только глаз бросить – и всё ведомо.
Еленка испуганно оглянулась на кухню. Татьяна Михайловна хихикнула:
– Не боись, не скажу, однако Арина и сама глазаста.
И тут, будто к слову, мать вышла на порог кухни:
– Ага, явилась-таки! А чего так скоро? Мы раней полуночи и не ждали.
Еленка вскочила:
– Мамань, я на пристани была. Там пароходы наши, побитые китайцами, пришли.
– Как это побитые китайцами? – вышел из завозни дед Кузьма.
Еленка рассказала, что видела. Они с Черныхом как раз вернулись из-за Зеи – это она в своём рассказе благоразумно опустила – и влились в толпу встречавших. Про раненых упомянула мельком, но мать на этом месте охнула и схватилась рукой за грудь:
