Раболепие, алчность, грубость и жестокость воспринимались xaджи Стойо как естественные формы проявления жизни. А в душе сына все это вызывало неудовлетворенность и мучительную раздражительность. Возможно, это объяснялось тем, что есть и богаче, сильнее его — иными словами, люди, преуспевшие на «торжке». Cтефана Данова отделяло от них солидное расстояние, и его нужно было во что бы то ни стало преодолеть. Если на пути возникала какая-то преграда, Стефанаки готов был безжалостно ее уничтожить.
Вот и сейчас, глядя на Павла, сидящего напротив, Стефан чувствовал, как в душе поднимается глухое раздражение. Утром Апостолидис, Немцоглу и Штилиян Палазов не преминули намекнуть ему на странные идеи брата, на его непочтительное к ним отношение, разговоры, чреватые опасностью. Это чрезвычайно разгневало Стефана, сейчас он решил дать волю своим чувствам.
— Что ты себе воображаешь, а?… Что брешешь, как паршивый пес? — голос Стефана был неприятным, холодным. Кровь отхлынул от лица, и оно выглядело синюшным, подпухшим и страшным. — То что это языком чешешь налево-направо? Да что ты понимаешь в земле-то?… И вообще, чем занимаешься? Может, работой какой? Сколько я тебя знаю, ты все книжки свои жуешь, а их пишут такие, как ты… Разве ж они лучше… Все из пальца высасывают…
— В книгах пишут истину о жизни, брат… — ответил Павел, не поднимая глаз.
— Жизни!.. — повысил голос Стефан, почти перейдя на крик. — Ты, что ли, самый умный, что других берешься учить? Мир собираешься переделать? Да кто ты такой… Молокосос… — Стефан презрительно скривил губы. — Что людям головы мутишь? Да знаешь ли ты, что значит залезать человеку в карман? Посягнуть на его имущество?… Кто тебе дал право распоряжаться землей того или иного?
— Ничьей землей я не распоряжался, — решительно возразил Павел. — Я только говорил, что человек должен иметь свою землю… Так и со скотом, да и со всем, если хочешь… Перемены, которые произошли во Франции после революции, а сейчас в Италии… Это же только подтверждает мои слова…
Стефан чувствовал, как пульсирует вена на виске. Он очень устал, обходя торговые ряды. Поэтому лишь с досадой махнул рукой.
— Да оставь ты эти Франции, Италии и разные там… Не наше это дело, пусть тамошние люди управляются, как хотят. У нас совсем другое…
— То же самое и у нас, — стоял на своем Павел. — Люди и земля — во всем мире одинаковы. То, что сейчас там происходит, неминуемо произойдет и здесь. А до тех пор наши люди так и будут глотать пыль в имениях беев и откармливать ягнят для веселых пиршеств своих господ…
Стефан немного успокоился и сел. На белом жилете блеснула золотая цепочка от часов.
— Ладно, — примирительно произнес он. — Но тебя-то чего так волнует? Касается тебя? Нет! Все у тебя есть — дом, деньги, имущество… Или, может, голодаешь? Чего-нибудь тебе не хватает?
Павел осмелился, наконец, взглянуть на брата. Порой ему страстно хотелось видеть в нем единомышленника, близкого и родного человека, с которым можно было поговорить по душам… Но в Константинополе Стефан ни разу так и не позвал его к себе…
— Брат, — вымолвил Павел, глядя прямо в лицо Стефану, — что ты мне повторяешь одно и то же? Человек не живет только деньгами и имуществом. У него есть глаза, чтобы видеть, и ум, чтобы думать…
Стефан желчно засмеялся. Смех его походил больше на стон, в котором, однако, чувствовалась злость.
— Нет у тебя ни глаз, ни ума… — заявил он. — Ты просто орудие в руках других… Слепое и глухое орудие. — Стефан поднялся и зашагал по комнате. — Что ты знаешь о жизни? Книги… Да ведь жизнь совсем иное, не как в книгах… Ты должен это ощутить, понять… Жизнь знает тот, кто в ней варился. Я вот ее знаю. Всю ее подноготную знаю… Человек мне тоже известен. И душа его, и вся грязь… — Он шагал, глядя прямо перед собой и сокрушенно качая головой. — Реформы, говоришь… А ты спроси у того, кто проповедует эти реформы, зачем они ему? Да все потому, что беден! Что землицы у него нету! Дай ему имущество, землю, пусть накопит капитал, вот тогда-то и спроси: захочет ли он отказаться от всего… Попроси у него полгроша ведь ни за что не даст… Наоборот, от тебя захочет взять. если можно… И так всю жизнь человек стремится к одной-единственной цели: побольше получить, побольше заграбить, накопить… Тот, кто внушает тебе другое, нагло лжет. Лжет, не стесняясь, прямо в глаза… Голое Стефана стал хриплым от возбуждения, в уголках рта выступила пена.
Собственность — вот душа человека… Ради него всем можно поступиться. Так и должно быть. Если ты поймешь это, значит, все понял… Другое, чем ты бредишь, ерунда. Гроша ломаного не стоит! — И презрительно добавил: — Ну, что ты на меня уставился?…
— Да просто удивляюсь, — пожал Павел плечами. Лицо его побледнело. — Стараюсь понять, чем ты живешь. Ведь для тебя нет чести, рода, имени, наконец. Все в жизни ты переводишь на деньги…
Стефан сжал кулаки. Глаза его сверкали ненавистью. Павлу на миг показалось, что он видит глаза отца.
— Честь, род, имя… — медленно повторил Стефан. — Это говоришь мне ты, позорящий имя и отца и брата… Ты, поднявший на меня руку… — Гнев душил его, было видно, что он еле сдерживается, чтобы не ударить Павла. — Слушай… щенок, — Стефан подошел вплотную к Павлу. — Если не перестанешь, язык вырву… с корнем вырву… Понял?… Ты всех нас позоришь!.. — И, задыхаясь, Стефан указал на дверь: — Вон, чтоб духу твоего здесь больше не было!..
Павел встал.
— Не кричи, брат, — спокойно сказал он. Сквозь стекла очков было видно, как блестят его глаза. — Я и без того уйду… Здесь ничего невозможно изменить… Ничего из того, что ты делал и продолжаешь делать…
Павел повернулся и направился к двери.
— Вон, дармоед… — продолжал кричать Стефан, глаза его были готовы вылезти из орбит. — Такие, как ты, затевают бунты, от вас все несчастья… Негодяй… Вон…
Когда за Павлом захлопнулась дверь, Стефан остановился посреди комнаты, тяжело дыша. Но, возбужденный случившимся, вновь гневно зашагал по комнате. «Род, имя… — бормотал он. — Кретин…»
Вдруг, спохватившись, посмотрел на часы. В любую минуту мог прийти Гвараччино. Застегнув пиджак на все пуговицы и поправив галстук, Стефан осмотрел себя в полированном стекле шкафа и медленно направился к креслу. Он старался успокоиться и придать лицу бесстрастное выражение. Никто ничего не должен знать. В этом мире человек ведет двойную игру — перед другими и перед самим собой. Несмотря на то, что Стефан уже привык к этому, все же он испытывал гадливое чувство. Нужно улыбаться, когда все вызывает в тебе омерзение, хвалить кого-то, когда хочется плюнуть ему в лицо, называть братом человека, который законным путем посягает на твое богатство… Таков мир… И этот человек должен взять у него половину, а Стефан обязан его любить и защищать, считать его братом…
«Дармоед…» — еще раз процедил он сквозь плотно сжатые губы и вытер пот со лба.
За дверью послышались голоса. Стефан узнал голос Никоса и вышел из комнаты. Двое мужчин озирались по сторонам, пытаясь определить, где им найти хозяина дома.
— А вот и Стефанаки-эфенди, — облегченно вздохнул пожилой мужчина.
— Проходите, проходите, — радушно пригласил их Стефан, шире распахивая дверь своей комнаты.
Невыгодное положение Турции, предстоящее вторжение русских, которое в дальнейшем могло бы угрожать проливам, породило надежду у приверженцев Дизраэли на пересмотр Восточного вопроса, но уже в выгодном для них свете. Условия этому были созданы самой Англией. Солсбери и лорд Дерби уже не отрицали реальной угрозы русских Константинополю. Было абсолютно ясно, что царь и Милютин во что бы то ни стало решили окончить войну на Босфоре или на Мраморном море. Возбуждение, вызванное в прошлом году в Лондоне и Париже сообщениями о бесчинствах турок в Болгарии, улеглось. Существовала реальная возможность взять реванш, и Дизраэли не хотел ее упускать. Но нужны были новые данные, которые не только бы погасили прошлогодние страсти, но и возбудили бы новые — противоположные по характеру. Война — благоприятное время для игры с чувствами народов, нужно только делать это умело.
Гости сели на диван. Из-за спущенных штор в комнате было сумрачно. Пахло пылью.
— Айдер-паша считает, что нужно идти в родопские села, к помакам,[33] — начал Никое Апостолидис, с видимым удовольствием закуривая сигарету. Это был плотный, коренастый мужчина с самодовольным выражением лица. Внешне он мало походил на брата, Георгиоса Апостолидиса. Никос педантично поправил манжеты на рубашке и добавил: — Опасаются, как бы здесь снова не начались опровержения, как в прошлом году.
— Я вам, по-моему, уже говорил и снова повторяю: если пойдем по селам, ничего не добьемся. И вам, господин Гвараччино, и тебе. Никое, отлично известно, какое там положение.
