Петр Константинов - Под звездами Фракии

Махмуд-хан со своей свитой въезжал в Филибе.

Он уже побывал во многих местах санджака[1] посетил все казы к югу от Балкан и теперь решил отдохнуть в большом румелийском городе. Сын Абдул-Хамида, наследник турецкого престола, медленно ехал впереди свиты, хмурил густые темные брови, старался не смотреть по сторонам. А улицы, как всегда, были запружены шумными толпами. Аяны — именитые почетные граждане — в праздничных одеждах; бедные дервиши, ожидавшие у фонтанов крика муэдзина; иноземные купцы и монахи-капуцины у ворот постоялых дворов; нищие — очень много нищих — рядом с богадельней под высоким, стройным, как свеча, минаретом Имарет-джами. Вокруг был город: каменные дворцы правителей вилайета и местной знати на склонах трех холмов, торговые склады вдоль улиц, богатые, усыпанные алтынами витрины лавок сарафов[2] и золотых дел мастеров… а за ними — кварталы бедняков, серые приземистые домишки ютились даже на другом берегу Марицы.

Кавалькада проезжала мимо мечети Мурада Второго, направляясь к дворцу муллы Керим-паши, где должна была остановиться, когда Махмуд-хан впервые увидел Зои.

Это случилось неожиданно. На углу, напротив мечети, собралась пестрая толпа: ремесленники, торговцы, простолюдины — правоверные и гяуры. Завидев сына падишаха, все пали на колени. Махмуд-хан повернул голову и встретился взглядом с молодой женщиной в зеленом бархатном платье. Гяурка спокойно стояла на пороге лавки и рассматривала его умными, лишь слегка удивленными глазами. Она даже не шевельнулась, в ее осанке были достоинство и легкая надменность.

Махмуд-хан наклонился в седле и спросил едущего рядом Керим-пашу:

— Чья это лавка, паша?

Кернм-паша насмотрел в указанную сторону и тотчас ответил:

— Сарафа Мавродня Маво-оглу, повелитель.

— Он грек?

— Нет, болгарин. Просто имя у него такое. Самый богатый я влиятельный меняла в Филибе. У него торговые связи даже в Калькутте — в индийских землях.

Махмуд-хан кивнул и, отвернувшись, стал смотреть вперед. Самолюбие его было задето. Хотелось еще раз встретить взгляд гяурки, но шестьдесят пашей и три отряда спахиев[3] за спиной не позволяли ему этого сделать.

Отдохнув во дворце муллы, гости спустились с холма — день уже перевалил на вторую половину — и два часа провели на молитве под сводами голубого купола Имарет-джами.

Из мечети вышли поздно — над Филибе уже спускался вечер. На склонах холмов зажглись золотистые мерцающие огни. Торговая улица, ведущая к базару, опустела, вершины минаретов, как погасшие свечи, терялись в темной дымке неба. Тихое спокойствие окутало город.

Махмуд-хан пожелал вернуться во дворец пешком. С ним шел Керим-паша, свита двигалась поодаль.

Только сейчас Махмуд-хан решился поделиться мыслями, которые занимали его все послеполуденное время.

Начал он издалека — с того, как богат город, какие искусные здесь золотых дел мастера, и наконец завел речь о Мавродии.

— Его дочь, Зои, которую видел повелитель, — сказал Керим-паша, — месяц, как вернулась в Филибе. Ее не было пять лет, она жила у родственников в Липиске.

— Сколько детей у этого сарафа? — спросил Махмуд-хан.

— Одна только дочь, потому и дрожит над ней Мавродий. Год назад пришло известие, что Зои заболела, так отец ходил как в воду опущенный, пока она не поправилась…

— Почему отец разрешает такой молоденькой девушке показываться на улице, учитель? — снова спросил Махмуд-хан, помолчав.

— Она так привыкла, повелитель. И одежда, и обхождение у нее на иноземный манер, как в Липиске.

Керим-паша долго рассказывал о сарафе, и Махмуд-хан много узнал о домочадцах Мавродия Мано-оглу. Сказал он и о том, что в доме его есть такие золотые украшения, которым подивился бы сам падишах, что каждый год сараф жертвует на благотворительные цели — церквам, богадельням, постоялым дворам для нищих странников и приютам по сорок румелийских кеси, то бишь по два миллиона грошей.

— Мавродий Мано-оглу — человек открытый, приветливый, уважающий других, но и к своему имени требующий уважения, — закончил мулла.

Тогда Махмуд-хан пожелал, чтобы в тот же вечер после ужина они вдвоем с Керим-пашой навестили сарафа, посидели с ним за дружеской беседой. Керим-паша не стал ни о чем больше спрашивать, только подозвал начальника стражи и распорядился предупредить Мавродия о желании сына падишаха, потом нагнал Махмуд-хана, и они уже молча продолжили путь вверх, ко дворцу муллы.

Дом Мавродия Мано-оглу стоял на восточном склоне холма Джамбаз, над кварталом католиков, и был огорожен высоким дувалом. Это было двухэтажное солидное строение. Окна небольших кокетливых эркеров украшали волнообразные, покрытые черепицей карнизы. Белокаменная двухмаршевая лестница вела к полукруглому порталу, в глубине которого видна была массивная дубовая дверь. Во дворе, не смолкая день и ночь, журчала вода мраморного фонтана и, стекая по ступеням, напоминала о быстротечности времени. Двор был наполнен благоуханием — цветущие кусты жасмина и ветви гранатовых деревьев скрывали белые стены дувала. В глубине сада, в его уединении и прохладе, улавливались очертания увитой зеленью беседки.

Над притихшим городом неслись мерные удары колокола, когда двое мужчин подошли к воротам дома сарафа. Кто-то забежал вперед и постучал в дубовые двери. Открыл сам хозяин. Мягкий свет струился из-за его спины. Мавродий, совершив приветственное темане[4] провел гостей в хает — просторную гостиную, залитую светом желтых витых свечей.

Все вокруг отличалось вкусом и изяществом. Стены с их нишами и шкафами были отделаны красноватым африканским деревом, диваны — несколько выше обычных — были застланы темно-зеленой дамасской тканью, потолок того же красноватого, покрытого лаком дерева мягко отражал свет.

Гости сели, закурили принесенные слугами кальяны. И потекла беседа. Мавродий говорил спокойно, несколько глухим, но приятным голосом. Махмуд-хан подробно расспрашивал о его лавках в Станимаке, о лесных угодьях в Доспатских горах, об Индии… внимательно слушал и наблюдал.

Принесли шербет и восточные сладости — экмек-кадаиф и кадын-гюбек. Тогда Махмуд-хан пожелал увидеть домочадцев Мавродия. В первый раз турок заметил тень беспокойства, пробежавшую по лицу хозяина. Но тот быстро овладел своими чувствами и сказал что-то по-болгарски стоявшему у дверей слуге. Немного спустя в гостиную вошли жена сарафа Луксандра и дочь Зои, поздоровались с гостями и сели напротив, но чуть поодаль, на низкую софу. Разговор возобновился. Женщины говорили мало, но на правильном, даже изысканном турецком языке.

Только сейчас Махмуд-хан смог хорошенько рассмотреть дочь менялы. Зои было не больше двадцати лет. Черты ее лица отличались тонкостью и как бы четкой прорисовкой. Но было еще что-то неуловимое, чистое и возвышенное в облике девушки. Прошло достаточно времени, а Махмуд-хан не мог объяснить себе ее очарования. Может быть, оно заключалось в мягком изгибе ее губ, в теплом блеске золотисто-зеленых миндалевидных глаз? Или в сдержанном достоинстве, с которым она сидела — прямо, положив руки со сцепленными пальцами себе на колени.

Разговор зашел о книгах. Зои знала наизусть целые стихи из Хамадани, и это удивило Махмуд-хана.

— Сараф-эфенди, — сказал он. — Меня удивляет, что вы, иноверцы, читаете наши книги и знаете их наизусть.

Мавродий посмотрел на него долгим взглядом и ответил:

— В каждой книге есть своя мудрость, светлейший принц. А мудрость предназначена для людей — будь то правоверные или иноверцы. Мудрость — она все равно что радость или скорбь: одинакова для всех. Она соединяет души, а не разлучает их…

Махмуд-хан ничего не ответил. Делая вид, что слушает беседу сарафа с муллой, он размышлял над тем, что сказал Мавродий. Видно, человек этот не любил говорить попусту. И хотя хан не встречал такой мысли в Шариате, это была сама истина.

Сын падишаха снова поднял глаза и посмотрел на Зои. Она говорила с Керим-пашой о Липиске и дальних странах. Волнение сделало ее лицо еще привлекательнее, по щекам разлился едва заметный румянец. Свечи в гостиной догорали одна за другой, и сизо-голубой дым, прозрачный и пахнущий смолой, плыл над головами гостей.

Когда поздно вечером турки покинули дом Мавродия Мано-оглу, сердце Махмуд-хана было переполнено радостью и мукой. Какими странными были эти гяуры! Как отличалась Зои от женщин, которых он знал по гаремам Стамбула. Какое пленительное обаяние исходило от этой девушки — сама Шахразада не могла бы более искусно его очаровать!