— Предстоит нам с тобой, Фёдор Иваныч, в ближайшие дни выехать в калмыцкую степь да возвести в ханское достоинство Церен-Дондука. Матушка-государыня зимой как узнала, что китайцы к нему приехали, так и обмерла от испуга: «А вдруг китайский император возвеличит в ханы нашего калмыцкого правителя, тогда что?! Тогда калмыки будут жить у нас, а слушаться во всём китайцев! Давай-ка, Артемий Петрович, поскорее поезжай, и, если возможно, исправь нашу оплошность. Россия сама должна жаловать ему титул хана, так-то будет лучше!» Вот приехал и радуюсь, что младший тайдша Дондук-Омбо не дал китайцам возвести в ханы своего дядю или отца, не знаю, кем они друг другу доводятся, но ссорятся и дерутся между собой злее, чем чужие люди.
Сговорились ехать в калмыцкую степь, как только оттуда вернётся и доложит о делах в Калмыкии подполковник Кудрявцев. Вскоре он приехал. Растерян и расстроен был Нефёд:
— До преж такого не было, чтобы сопатые тайдша и даже простые калмыки на казаков кидались, а тут словно с цепи сорвались. Китайцы-то только огня добавили в жаркую свару. Пригрозил я Дондуку-Омбо: пока не поздно, опомнись! Приедет Волынский, шкуру с тебя сдерёт, что идёшь поперёк его. Грамота губернатора, выданная Церену на управление Калмыкией, священна. А он мне сказанул: «Вор и взяточник твой Волынский!» Ну, я его успел нагайкой огреть — ускакал проклятый.
— Вором, говоришь, обозвал? — пальцы Волынского сжались в кулаки и сразу расслабились. — Широко, стало быть, разнеслась дурная слава обо мне, а всё пошло от Долгоруких… от Василия Лукича да Алексея Григорьевича — это они меня чуть было не отдали инквизиции…
Прошло две недели. Правители калмыцких улусов потихоньку съезжались: поставили кибитки по берегу Волги, некоторые остановились в индийском караван— сарае. Обыватели астраханские предвидели недоброе: толки по городу шли, как бы не взъярились калмыки да не порезали астраханцев. Ну как соберутся все на площади перед Кремлём, а калмыки со всех сторон нападут — и всё тут. Достигли эти слухи Соймонова и Волынского. Посоветовались они и решили свершить обряд возведения в ханы прямо на берегу Волги, а со стороны калмыцкой степи выставить отряды казаков.
В назначенный день к десяти утра все чины губернаторские вместе с вице-губернатором прибыли к месту торжества. Вскоре подъехал в коляске, сопровождаемый конной свитой, Волынский. Бросив взгляд на тайдшей, стоявших у помоста, но отдельными кучками, ибо даже тут они не признавали друг друга, Волынский усмехнулся:
— Маловато собралось тайдшей да нойонов… Здесь ли спесивый Дондук?
— И не подумал приехать, — обиженно заметил Кудрявцев. — Как бы не напал.
— А Церен здесь?
— Здесь я, — отозвался Церен-Дондук, который стоял за спиной Волынского и повторял все его движения, тем самым выказывая полную покорность и преданность военному инспектору, а с ним и императрице России.
Церемония возведения в ханы началась с чтения указа императрицы: Волынский, поднявшись с ханом на помост и пригласив вице-губернатора и его ближайших помощников, развернул грамоту и громогласно зачитал её. Хан, преклонившись, принял её и дал клятву на верность России. Возложенная на его голову треуголка и накинутый на плечи кафтан, какие надевали только высокого сана особы, завершили официальную церемонию, и начались игрища. Губернские высшие чины, вице-губернатор, военный инспектор и свита уселись на длинные скамьи, когда объявили скачки. Полсотни джигитов выехали в поле и помчались по кругу с развёрнутым знаменем, которое им доверил Церен-Дондук.
Промчавшись мимо русских чинов, калмыки с гиканьем помахали из стороны в сторону знаменем, прокричали что-то по-своему и унеслись в степь. Губернатор и генералы, а с ними и Церен-Дондук долго смотрели им вслед, думая, возвратятся ли наездники, но их след простыл. Тайдши посмеивались над Цереном, усаживаясь на коней. Волынский, качая головой и сокрушаясь о случившемся, поправил на Церене-Дондуке треуголку, спросил сердито:
— Знамя-то зачем им отдал?! Это же святыня ваша!
— Ай, господин генерал-майор, кто знал, что так будет…
— Смотри, шапку не отдай… — хлопнув Церена по плечу. Волынский сел в коляску.
На другой день стало известно, что младший тайдша Дондук-Омбо напал на ханский улус и разорил его, затем бросился на другие улусы. Поднятые по тревоге астраханские войска, состоящие, в основном, из пехоты, двинулись в калмыцкую степь. Спешно отправили курьера в Царицын, к генералу Миниху с просьбой дать донских казаков на подавление восставших калмыков. Пока суть да дело, Дондук-Омбо захватил пятнадцать тысяч кибиток у Церена и ушёл на Кубань. Широкой живой волной, сметая всё на своём пути, двигались калмыки по степи. Левое крыло уходящих калмыков пронеслось мимо Маныча и Калауса. Один из отрядов Дондука-Омбо остановился на отдых в Арзгире. Калмыки опустошили колодцы и запруду, пока поили раз* горяченных коней, выпили сами множество самоваров чая, а туркмен напугали так, что посеяли в аулах панику. При одном упоминании имени Волынского, который, якобы, ведёт войска, чтобы раз и навсегда уничтожить всех азиатов, люди сворачивали ковры, связывали в узлы пожитки и складывали в хурджуны съестное. Напрасно Берек-хан метался по Арзгиру на коне, показывая царскую грамоту о неприкосновенности туркмен, — царский фирман мало действовал. Наконец, когда калмыки ускакали, Берек-хану всё же удалось ссадить своих аульчан с лошадей и верблюдов.
— Земляки, послушайте меня! — обратился Берек-хан к народу. — Разве вы не знаете, что четыре года назад хан Кубани принял русское подданство?! Вы могли бы без моей помощи рассудить: «Раз кубанский хан стал русским, значит он вместе с русскими станет бить Дондука-Омбо!» Теперь давайте подумаем: куда деваться Дондуку-Омбо? В Кабарду пойдёт — Кабарда тоже приняла русское подданство… В Крым пойдёт, к татарам… Но если вы тоже хотите служить не русским, а татарам, то уходите!
Туркмены присмирели, успокоились. Берекхан, вытирая тельпеком пот с лица, вошёл в свою юрту и увидел бледного, как смерть, Арслана. Берек-хаи встревоженно спросил:
— Ты почему такой, Арслан?! Не заболел ли?
— Не заболел, но это хуже болезни, отец.
— Что же это такое, сын мой, скажи?
— Не скажу, отец, язык не поворачивается. Виноват я перед Волынским, да так, что ещё неизвестно, на кого он войной идёт, на Дондук-Омбо или на меня.
— Вах-хов, да ты, как я вижу, сильно заболел: болезнь ум твой задела, рассудок теряешь! — ещё больше обеспокоился Берек-хан.
— Я в здравом уме, но ждать мне русских казаков с Волынским нельзя. Я уйду, отец, вместе с Дондуком-Омбо к Чёрному морю. Тебе бы я тоже посоветовал хотя бы на время покинуть Арзгир: ты же знаешь, какой этот Волынский! За меня ты можешь погибнуть от его рук, отец.
— Отойди от меня, полоумный! — Берек-хам оттолкнул сына, и он уткнулся лицом в подушку и обхватил голову руками.
К вечеру вернулись джигиты из степи, сообщили, что на Маныч идёт большой отряд донских казаков. Арслан вышел из юрты и велел своим двум сотням садиться на коней, Берек-хан пытался остановить сына, но тщетно.
Донские казаки въехали в аул на другой день. Берек-хан встретил их, держа в руках грамоту Петра Первого, как щит от нападения. Но казаки вели себя мирно: знали наперёд, что туркмены — верные друзья России. Казацкий сотник лишь слегка упрекнул Берек-хана:
— Что же вы сидите на месте, не преследуете калмыков?
— Одни сидят, другие преследуют, — нашёлся Берек-хан. — Сын мой бросился за калмыками: как злой пёс у них на хвосте повис, а с ним две сотни джигитов!
— Ну что ж, молодцы! Надо утихомирить этого зазнавшегося тайдшу Дондука-Омбо!
Казаки заночевали и уехали. Берек-хан, тяготясь от дум, не зная, чем обидел его сын самого Волынского, пожаловался Нияз-беку:
— Не знаешь ли ты, Нияз, какую обиду нанёс мой Арслан генералу Волынскому?
— Ай, говорил он что-то о второй жене Волынского. В Казани увидела Арслана вторая жена губернатора — сразу за сердце схватилась и отдалась ему. Всё лето он с ней жил, пока губернатор был в отъезде, потом распрощался…
— Вах, дурак! Какой дурак! — Берек-хан схватился за голову. — Не может губернатор Волынский за бабу объявить туркменам войну, как ты думаешь, Нияз-бек?
— Конечно, не может, — согласился юз-баши. — Но твой сын возомнил о себе, словно он Магомет или царь Сулейман. Он считает себя выше Волынского, раз жена ему изменила и к Арслану ушла. Арслан жаловался мне: «Волынский всем государям Европы объявил своим злейшим и первым врагом туркмена Арслана! Если Волынский начнёт войну против туркмен, то все европейские императоры объединятся против меня!»
— Ладно, Нияз-бек, не играй языком, как ногайкой, — сердито одёрнул Берек-хан. — Придётся тебе поехать на Кубань или в Крым да уговорить этого безумца вернуться…
