После еды Егора так потянуло ко сну, что он с большим трудом удерживал падающие веки.
— Где бы соснуть? — спросил он Киндея.
Киндей молился и не ответил.
Колени подогнулись, Егор осел на траву и заснул, прежде чем голова коснулась земли. Скоро, однако, Киндей растолкал его.
— В избу пошли спать, в избу, — твердил кержак.
Совсем разморенный, Егор смотрел на черную бороду, из которой пальцы выбирали рыбью чешую и косточки, и ничего не понимал.
Киндей вздохнул, подхватил Егора подмышки и поставил:
— Иди за мной.
Егор спал стоя. Тогда Киндей взял его на руки и понес.
На полу посреди избы сидел мужик худобы несказанной, в разодранной рубахе, босой… Мужик кашлял удушливо, со свистом, выкрикивал несвязные слова, грозил кому-то.
Егор, разбуженный кашлем и криками, приподнялся на низких нарах. С минуту собирал мысли. С икон смотрят темноокие святые. Ага, он в келье у кержака, спал, кажется, долго; скоро, поди, вечер. Откуда мужик взялся?
— Зверь, зверь, зверь триокаянный! — плевался мужик. — Как его земля носит? Ужо тебе, мучитель!
— Кого ты лаешь, эй?
— Кого? Акинфия треклятого, Демидова. Чтоб его сожгло! Да неужто, господи, никто не отплатит за мученья наши?!
Егора вдруг как ветром снесло с нар. С размаху ткнулся в дверь — она заскрипела, отъехала кособоко. Не закрыта… Стал виден тенистый дворик, стволы и ветви черемухи. Фу ты!.. Чего это почудилось? Напугался как.
— Похоже еще день, — сказал Егор, возвращаясь на нары. — Я, видно, недолго спал.
— Около полуден теперь, — пробормотал мужик. Он всё сидел на полу согнувшись. Глаза у него потухли, весь он съежился.
— Какие полдни! Я и заснул-то после обеда.
— Мы рано пришли, ты спал. Я лег и встал, а ты только проснулся.
Егор почесал в затылке. Выходит, он сутки проспал. Не иначе. Не может же время назад пойти.
— Почто ты на Акинфия так изобиделся?
Мужик поднял голову, злоба снова разогревала его, но налетел припадок удушья. «Ах… ах… ах…» — стонал он, а рука, сухая, как палка, со сжатым кулаком, металась в воздухе.
— Ты с Демидова завода бежал? Ага?.. Говори, не бойся, я сам от него таюсь, — переждав немного, сказал Егор.
— Завода… — прошипел мужик, растирая грудь. — Завода… ой… — И вдруг заорал во весь голос: — Не с завода! Из такого места бежал, откуда никто не бегал. Пойми! Кто туда попал — со светом простился, живым не выйдет.
— Ты же вышел.
— Я-то? Я неживой вышел. Пойми ты! Ой…
Постонал, посвистел разинутым ртом, раскачиваясь, борясь с удушьем, — одолел, наконец.
— Им и нельзя иначе, пойми. Коли один хоть человек вырвется да расскажет, — Акинфию горло расплавленным свинцом зальют, по закону. Не свинца ему — золота, золота горячего влить надо.
— Ты что про золото знаешь? — Егор перегнулся с нар.
— Я всё знаю. Сколько?.. Шесть годов как от набора утек. Два года в кричной работе был, два — на Бездонном и в подвале два.
— Бездонное — озеро?
— Озеро. За Уткой Межевой. Сколько нас на Бездонном было, — все в подвалы угодили. Духотища… Золоту жар поболе нужен, чем чугуну: трудно плавится. Геенна… Без вольного воздуха два года. Я молодой; что они со мной сделали? А? Высох вовсе…
В избу вошел Киндей. За ним второй человек. «Брат Крискент», — догадался Егор. Такой же буйнобородый, черный, на Киндея очень похож, но без простоватости в лице и в движениях и постарше. Упрямые брови, недоверчивый, тяжелый взгляд — страшный лик.
Оба кержака покрестились большими крестами. Перед иконами трижды склонились, ударили костяшками пальцев об пол. Крискент повернулся, воткнул взгляд в Егора.
Мужик не переставал вопить, пока братья молились, не мог остановиться:
— Из наших я дольше всех вытерпел. Кто горловой болезнью помер, кто руки на себя наложил. Два года, пойми, — нет, ты пойми. Ни дня, ни ночи. Варил его, проклятое, — в печи-то не уголь березовый — тело мое горело. Мехами-то не воздух — душу свою качал. Страшно конца своего ждать. Повесился я. Веревку сам сплел, по ниточке надрал. И повесился. Открыл глаза — звезды. Живой, не живой — не знаю. На шее веревка. На болото меня выбросили, как собаку дохлую. Ай, Акинфий, ужо тебе, ненасытному душегубцу! Я живой! Изобличу тебя.
Крискент, не слушая, шагнул к Егору. Егор встал.
— Чей будешь? — И давил взглядом.
— Верхотурский государственный крестьянин. На Чусову-реку шел, к сплаву барок, отбился от товарищей, плутал в лесу.
«Только бы за дверь — уйду», — думал Егор.
— Прошел караван-то.
— Надо быть, теперь прошел, — согласился Егор. Чуял, что не поверил ему Крискент. «А пусть. Паспорта не просит: по-ихнему, по-кержацки, — антихристова печать».
— Отдыхай у нас со Христом, — сказал Крискент. Братья ушли.
Егор спросил одурелого мужика:
— Как сюда добрел?
— Сам толком не знаю. От Невьянска хотел за горы Пояса уйти… Без троп шел, сколько дней — не помню. Здесь, в горах, ног лишился… кричал… Этот, чернобородый, — век не забуду, — нашел меня, сюда довел.
— Старший? Крискент?
— Он.
— Сдается мне… — Егор косился на дверь, говорил шопотом —… он Акинфия руку держит. Бежать надо.
— Поди ты!. Божий человек он. — Мужик встал на ноги, зашатался. — Чего меня смущаешь?
Ему страсть не хотелось поверить Егору. Но подозрение сразу отравило его, Умоляюще смотрел на Егора.
— Обещал вывести на Чусовую. Акинфия ругал. Не врет, чай. Мне без него не выйти.
— Может, и не так, не знаю ничего. Только я Крискенту не верю — ты как хочешь. Жалеючи тебя говорю.
Егор шагнул за порог. Братьев во дворике не было. Шмыгнул за кусты, где оставлял лопату, обшарил всю траву — лопата исчезла. Вставая, увидел обоих братьев, — они стояли далеко. Крискент был с котомкой и посохом, — видать, в дальний путь собрался. Говорил что-то брату и посохом грозил.
Мужик лежал в избе на полу и стонал после приступа кашля. Егор присел к нему:
— Можешь итти?
— Куда?
— Бежать надо.
Мужик перевалился на живот, поднялся на четвереньки, сел:
— Ну, айда, коли надо.
— Обожди, не сразу. Пускай Крискент подальше уйдет.
— Ай, ай, ай… Мужик мотал головой. — Кому верить? Я себя сберегу. За все души загубленные я мститель. Ужо, Акинфий, воздастся тебе.
— Как тебя звать?
— Васильем.
— Смотри, Василий, Киндею не брякни. Тайно уйдем.
Без лопаты уходить не хотелось. Без лопаты — поиску конец. Обыскал дворик, ближние кусты, — нету. Услышал молитвенный распев: Киндей идет. Вернулся к избе.
— Здоров ты спать, — Брат Киндей улыбнулся из глубины бороды. — Волоком я тебя дотащил.
— Как медведь тебя?
— Во, во! Поснедать хочется? Давай, благословясь, удочки возьмем.
— Долго, брат Киндей. Живот подвело. Сухари-то еще есть? Мне бы сухарик.
— Гороху сварю странного человека ради.
— Брат твой где?
— Поблизости пошел — дровец посбирать.
«Врешь», — подумал Егор. Киндей пошел в избу.
Сейчас бы за кусты да бегом. Жаль Василия бросить на погибель. Такого спутника Егору не хотелось брать — обуза. Другое: Василий, как к людям выйдет, изобличать станет Демидова, про золото всё откроется. Это Егору сразу понятно стало, с первых Васильевых слов. Но оставить товарища не мог. Не выбирал, не колебался — само ясно. Василия надо от кержаков выручить, на дорогу пустить. А сам — на Бездонное. И уж кому какая судьба.
Из избы вдруг вылетели лающие, гневные крики мужика. Егор кинулся туда.
Киндей растерянно вертел в руках ремешок, озирался.
— Ошалел совсем, — сказал он сразу Егору. — Несет не весть что.
— Псы демидовские! — корчился мужик. — Иуды! Не спасете злодея! Перед всем миром говорю…
— Замолчи ты! — Егор ткнул шапку в губы беснующемуся Василию И почувствовал — его крепко схватили повыше локтей. Рванулся, повернул голову, лицом угодил в бороду Киндея, вырваться не мог. Под ногами перекатывался рассыпанный горох.
— Стой, стой! — страшно хрипел Киндей. Перехватил Егоровы руки пониже, уже вязал ремешком у кистей. Егор бросился на пол, высвободил одну руку, другая прижата за спиной, не вырвать: Киндей много сильнее.
Тут поднялся мужик, завизжал дико и схватил Киндея за горло. Да с такой бешеной силой, что кержак запрокинулся. Егор выскочил из-под него, и вдвоем они одолели Киндея.
— На, на! — Василий совал лыковую веревочку, завязку от лаптей. Связали Киндею руки и ноги.
— Бежим! — сказал Егор, переводя дух.
— Убей его сначала.
— Что ты! Он ничего теперь не сделает, пошли скорей.
— Убей! — руки мужика тянулись к горлу Киндея.
