– И много в Булгаре таких, как ты? – спросил Чормагун.
– Много. Нам нужен твердый правитель.
– А черная кость, простонародье?
– За черную кость не ручаюсь, – сухо сказал Гайнан. Он вспомнил Сабура.
– Может, и среди булгар найдутся подстрекатели, вроде Бахтиара?
– Может, и найдутся. – Гайнан усмехнулся. – Но ты – хороший пастух. Не правда ли? Сумеешь, я полагаю, их стреножить?
– Сумею! – развеселился Чормагун. Умный человек. Полезный. Но – опасный. Пройдет надобность – убрать. Чормагун напишет кому следует. – Собирайся, любезный гость, – кивнул он Гайнану. – Булгарские дела – особые. Поедешь к хану Джучи. Эй, подать лошадей!
Гайнан уехал.
Вскоре он попал к Чингизхану, от него – в летучий отряд Субудай-Багатура; потеряв след хорезмшаха, отряд по воле кагана двинулся на запад, чтоб разведать силу дальних племен.
Степные кони татар одолели кручи Кавказа, кривые кечи – жителей кавказских круч. Двадцать тысяч отборных воинов спустились в незнакомую степь. Субудай-Багатур разграбил Судак, разбил на Калке-реке кипчаков и русских и завернул скуластое войско к Булгару. Здесь татары, искусные в устройстве засад, сами угодили в засаду – дружина, изрядно поредевшая на Калке, на Каме была почти полностью истреблена. Наверное, и меж булгар отыскались «подстрекатели».
Спустя пятнадцать лет их разгромил суровый Бату. Но и тогда «подстрекатели» не смирились. В 1242 году, когда сталь татарских сабель звенела уже о сталь рыцарских лат, далеко за спиной Бату, на Волге, бурно восстали булгары, грозно загудела Русь – и утомленное войско оставило Запад в покое и вернулось в кипчакскую степь.
Как и предвидел Гайнан, булгары в конце концов подчинили татар. Толпа победителей растворилась, пропала в неоглядной массе побежденных, как горсть семян степных сорных злаков в куче отборной пшеницы. Но это случилось не сразу и не ценой измены. Взяли свое земля, время, жизнь.
Что могла дать кочевая орда народу давно оседлому, богатому городами, дорогами, пашней, ремеслом, торговлей и памятью? Ничего. Разве что имя. И татары отдали камским булгарам, а также остаткам хазар, крымским, волжским, сибирским кипчакам свое недоброе имя – как некогда те булгары, что ушли за Дунай, отдали имя южным славянам. Но зато они переняли их кровь, язык и веру, их одежду, обычаи, их образ жизни. И получился новый, уже иной народ. Именно с этим новым народом рубилась на поле Куликовом Русь, которая сама разделилась позже на три разных народа.
Но Гайнана к этому сроку давным-давно уже не было – истлели кости его на Каме, где пал он, убитый за измену земляками. Так и не удалось ему совершить свою самую крупную торговую сделку. «Подстрекатели» помешали. «Подстрекатели».
В Айхане снова шум и драка, и опять – между своими. Поручив стеречь Восточную башню каракалпакам (они, как известно, сняли осаду дворца), Бахтиар и Джахур спустились на площадь, на совет седобородых.
Джахур сказал:
– Нужно сложить припасы жителей в одно хранилище, согнать скот в единое стадо. Чтоб всем хватило еды до прихода войск из Ургенча. Я уже говорил с иными об этом деле, теперь давайте подумаем вместе.
Старики заспорили.
Те, у кого раньше ничего не было, а если и было, то теперь не осталось, стояли, конечно, за общую скатерть. Остальные сопротивлялись. И громче других кричал в их поддержку, опять Тощий Курбан – несмотря на то, что сам зиял пустотой, словно кошель пропойцы. Как жить без зажиточных? У них он мог иногда перехватить кусок получше; если ж сложить припасы, придется изо дня в день, как и всем, хлебать жидкое варево. Пока не подойдут войска из Ургенча. А когда они подойдут? И подойдут ли вообще?
– Стыдитесь! – В круг протолкался тюрк Бекнияз. – Забыли, кто мы, где мы, какую ношу на себя взвалили, какую гору взялись свернуть? Я лошадь единственную подарил, и сына Хасана отдал Бахтиару – так неужели хромого быка да паршивых овец пожалею?
– У тебя еще дочь осталась, – напомнил Курбан с ухмылкой. – И ее отдай Бахтиару – прямо в рай попадешь!
И он загоготал, искоса поглядывая на богачей, надеясь, как пес – жирную кость, поймать на лету одобрительный взгляд. Но в Айхане чужая дочь – не тот предмет, по поводу которого позволительно зубоскалить в кругу мужчин, да еще при ее отце. Этак и голову недолго потерять.
Люди боязливо притихли. Что ответит Бекнияз наглецу?
– По-моему, высокая честь – породниться с таким человеком, как наш Бахтиар, – сказал с достоинством селянин. – И не только для бедняка Бекнияза – с ним эмиры знались, дружбу водить не стеснялись. Возьмет Бахтиар мою дочь – вручу с великой радостью. Хоть сейчас. И даже выкупа не потребую. Все слыхали? А теперь толкуйте как хотите мою стариковскую речь. Мусоль, как мосол, пес Курбант, чистое имя Асаль, грызи, если больше нечего грызть.
– Хватит! – топнул ногой Бахтиар.
Курбан испарился. Бахтиар исподлобья уставился на имущих да именитых. Губы его кривились. Он убил бы их всех!
Не успела остыть после недавнего спора горячая злость – снова слушай всякую пакость. Снова спорь. Возражай. Угрожай. И опять отражай слепую ярость Курбана – взбесился, что ли, проклятый? Как легко, бездумно, походя, с кабаньей похотью обрызгал грязью дурак, создание, которое Бахтиар даже во сне боится тронуть…
– Сумеет рубиться голодный? Нет. А у нас – пять голодных на каждого сытого. Сумеет сытый заменить на стене пятерых, пять раз умереть? Тоже нет! Если поровну смерть, пусть и хлеб делится поровну. Тащите зерно, скот за рога волоките. Ата-Мурад! Поднимай туркмен. Трясите богачей. Не отдадут добро по доброй воле – не чинитесь, забирайте силой. Упрямых вешайте. Вешайте, не стесняйтесь! Аллах простит. И не таких насильников он жаловал милостью. Возвел же язычника Искандера чуть ли не в сан спасители мусульман. А Искандер, я слыхал, был первый грабитель. Значит, мне да тебе, друг Ата-Мурад, всевышний тем более отпустит грехи. У нас война особая.
Снесли в огромную кучу мешки и горшки с горошком, пшеницей, рисом, просом, маслом сезамовым и салом топленым; ссыпали грудой репу, лук и морковь, связки перца, алого, точно кровь, закрыли в просторном загоне рогатых, копытных, двугорбых, приставили крепкую стражу. Избрали совет Старейшин Котла, чтоб наблюдал за расходом еды, главой назначили старика Бекнияза – не украдет и не даст украсть.
Не осталось ни в обиходном тюркском, ни в деловом персидском, ни в книжном арабском – во всех языках, которыми, в зависимости от учености, владели жители Айхана, – ругательств и проклятии, что не обрушились бы на голову Бахтиара. Он тронул чужую собственность. Не просто отнял для себя – для себя отнимали многие, к такому привыкли, с этим еще могли бы примириться, – нет, он сделал то, за что сгорел еретик Муканна: забрал, чтоб раздать. Немыслимый поступок. Преступление. Чудовищное злодеяние.
Той же ночью Бахтиара ранили в руку стрелой.
– Кто дурит? – задумался Уразбай. – Таянгу, Курбан или иной чурбан вышел на разбой? Нам, Рус, Джахур и Сабур, надо теперь день и ночь за спиной Бахтиара ходить. Боюсь, провороним.
– Обороним, – успокоил его Олег.
Во дворе старой мечети, за толстой кирпичной оградой, китайцы установили осадные орудия.
Чормагун отвернул край толстого войлока, придирчиво осмотрел смазанные жиром рамы, ремни и пружины камнемета, вновь заботливо укутал машину – словно боялся, что простудится, воздух сегодня сырой, – кинул веселым взгляд под навес, где томились без дела в громоздких кучах каменные ядра и горшки с зажигательной смесью, лежали в связках огромные стрелы, зловеще блестели в решетчатых ящиках бамбуковые трубки с фитилями. В холодной неподвижности хитрых приспособлений таилась гремучая смерть.
– Хорошо укрыли, – одобрительно кивнул Чормагун китайцу Мэн-Хуну. – Два-три малых орудия поставьте в других местах. Чтоб осажденные не могли понять, откуда мы бьем. Чтоб они подумали – много у татар этих орудий. Война – путь обмана. Если ты и можешь, что-нибудь – показывай противнику, будто не можешь. Если ты и пользуешься чем-нибудь, внушай ему, что не пользуешься. Если ты близко – делай вид, что далеко, если далеко – притворись, что близко. Так говорит Чингизхан.
– Это же самое сказал и великий воитель Сунь-Цзы, – осторожно заметил толстый и ленивый Мэн-Хун.
– Все блистательные умы подлунного мира в один голос подтверждают глубокую мудрость изречений кагана, – провозгласил Чормагун напыщенно, с тупо выпирающей важностью.
– Да, – еще осторожнее согласился сонный Мэн-Хун, – но Сунь-Цзы жил за тысячу семьсот двадцать лет до Чингизхана. – Он сладко зевнул.
Чормагун вздрогнул. Въелся в китайца свирепыми глазами, готовый взорваться, точно пороховая шутиха. Тяжело затопал каблуками, как лошадь копытами, отчаянно подыскивая нужное слово. И, подыскав, злорадно ткнул пальцем в объемистый живот Мэн-Хуна.
