— Бей, бей, — приказывал он стражникам, потом, подняв руки, подобрал повод. Лошадь галопом вынесла его из толпы.
Теперь стражники набросились на перепуганных кули и стали как попало молотить их своими палками.
— Так их, так их, — приговаривал Рэджи, остановившийся в стороне и едва удерживающийся от желания вновь ринуться вперед, сокрушая все перед собой.
Подстрекаемые криками сахиба, стражники бегали в толпе, усердно работая палками, пока у них не устали руки.
— Разведите их по местам и не давайте больше собираться! — крикнул Рэджи наконец и умчался коротким галопом.
Помощник управляющего уже ушел, но беспомощная толпа плачущих и насмерть перепуганных кули все еще трепетала от страха. Лишь те, кто оказался посмелее, протискивались вперед и хотели выступить против стражников.
Но стражники, боясь, что, если возобновится галдеж, сахиб снова примчится и тогда им попадет за нерадивость, начали снова осыпать ударами несчастных кули, без разбора и снисхождения.
— Сахибы вас перестреляют, дурачье! — кричали они. Задавшись целью справиться с толпой, стражники удвоили усилия, развивая бешеную энергию, пока измученные люди, не устояв против нового натиска, не потянулись один за другим к дороге. Кое-кто остался беспомощно лежать на месте.
— Рам, рам, — повторяли иные, торопливо шагая.
— Аллах, аллах, — взывали другие, тогда как третьи уверяли, что настал конец света.
Дело в том, что этот град незаслуженных палочных ударов воочию доказал всем безнадежность их участи; так буйвол, если его слишком сильно бить, вдруг начинает храпеть и дрожать, точно поняв весь ужас своей доли.
Фигуры сардаров, только что избивавших всех, стояли у кули перед глазами. И на ходу, второпях, люди украдкой переглядывались, незаметно делали друг другу знаки, шептались, вкладывая в недоговоренные слова все свое презрение и всю свою ненависть.
— Братья, — сказал Гангу, — нам надо идти в больницу и рассказать обо всем сахибу доктору.
— Правильно! — воскликнул кули из Бхутии. — Мы отнесем туда раненых. Надо узнать, кто пострадал.
— Один человек, кажется, умер, — сказал кули из Горахпура. — Видит бог, им придется за это ответить.
— Ступайте по местам да прикусите языки! — донесся голос сардара.
Горахпурец остановился и гневно взглянул на говорившего, но затем потупился и отошел, точно сам испугался своей смелости.
— Оставь его, брат, не надо, — положил ему руку на плечо Нараин. — Пойдем лучше к сахибу доктору, как сказал Гангу.
— Конечно, — подтвердил тот, — этого нельзя так оставить.
Равнодушие и фатализм Гангу, обусловленные не его верой в бога, а доставшимися на его долю испытаниями, едва ли не готовы были уступить место клокотавшей в его душе ненависти к насильникам, и перед ним заманчиво сверкнула мысль о возмездии.
— Пойдемте! — подхватили в толпе. — Пойдемте! — Все как будто ждали этого призыва: он сразу разрядил напряжение и указал на понятный для всех выход.
— Да здравствует де ля Хавр сахиб! — крикнул горахпурец.
— Да здравствует де ля Хавр сахиб! — повторили все; ним крик разнесся по долине, как волна, ударился о подножье холмов и всплеснулся кверху, к вершине пригорка, на которой стояла больница.
Де ля Хавр, занятый работой, услышал шум и выглянул в окно. Вид толпы кули, двигавшихся наподобие саранчи через долину, ошеломил его. Он выбежал на веранду, выходившую на обрыв над дорогой.
Передние кули заметили его снизу и еще громче закричали:
— Да здравствует де ля Хавр сахиб! — Крик, подхваченный многими кули, прокатился по всей толпе; всем хотелось скорее ринуться к нему.
Чтобы смирные, робкие кули, никогда не поднимавшие голоса, разве лишь в день праздника, кули, снующие по плантации с тупым и апатичным выражением, кули, такие покорные, что ни голод, ни чума, ни какая напасть не могли заставить их обидеть человека или животное, — чтобы эти самые кули осмелились громко заявить о своем уважении к нему — это было сверхъестественно! Он не сомневался, что лишь нечто чрезвычайное, ужасное могло вывести их из состояния обычной приниженности.
Сгоряча он едва к ним не выбежал, но потом одумался и решил, что будет благоразумнее подождать и спокойно подготовиться, так как толпа казалась сильно возбужденной.
— Значит, червяк — и тот извивается, — произнес он вслух и с ясностью прозрения представил себе всю картину. Однако он колебался. Внутри у него ключом закипали страсти, вид надвигавшейся толпы напоминал ему бурное предгрозье, он смотрел на вздымающиеся груди, сжатые, твердые кулаки, слышал тяжелую поступь толпы медно-красных людей, но у него не хватало решимости выступить им навстречу. Его то охватывало ощущение человека, упоенного высотой, то им вновь овладевало смущение. Он стоял, подняв узкие плечи, выпрямившись, твердо глядя перед собой, весь напряженный и… опустошенный. Кули ползали перед ним в пыли, простирая руки.
— Что произошло? — спросил он, смягчая строгий тон вопроса невольной бледной улыбкой.
— Господин… господин… — раздался в ответ тяжкий шепот кули, униженные сердца которых сейчас пылали гневом и зажглись надеждой.
— Что произошло? — повторил де ля Хавр, смущенный наступившим напряженным молчанием.
Никто не ответил. Перед ним лежали ниц распростертые в пыли тела, блестевшие от пота.
— Однако в чем дело, Гангу? — обратился он мягче к знакомому человеку, замеченному им в толпе. — Встань и расскажи мне все.
— Господин, — медленно начал Гангу, протягивая сложенные руки. Он пытался продолжать, но нижняя губа его задрожала и горечь обиды сдавила горло — он не мог произнести ни слова.
— Господин, — подхватил более владевший собой Нараин, — Чамбели, женщина, жившая в бунгало Рэджи сахиба, подралась с женой сардара Неоджи, которая поселилась в нем теперь. Когда мы прибежали, чтобы разнять обеих женщин, сардар Неоджи стал нас избивать. Сошлись кули с других участков, тогда подоспели еще сардары и стали нас колотить своими дубинками. А потом Рэджи сахиб подъехал на лошади и топтал толпу. Посмотри — у всех следы побоев. А один человек скончался, и в кустах остались лежать раненые.
По мере того как Нараин рассказывал, унылое сознание тщетности любых усилий все сильнее охватывало де ля Хавра — собственная беспомощность предстала перед ним со всей очевидностью. Он стоял молча, не шевелясь, словно окаменевший. Смутное бормотанье распростертой у его ног толпы доносилось до него как будто издали. Собственная непоследовательность тревожила его душу и раздражала.
— Идите к бура-сахибу и доложите ему обо всем, — вдруг вырвалось у него. И потом, точно отвечая на собственные мысли, он добавил: — Конечно, все это без толку. Кули! Вам нужно самим управлять собой. Почему вы позволяете себя бить? Почему вы не даете сдачи все вместе?
— Мы бессильны сделать что-либо, господин, — сказал кули из Бхутии. — Ведь вы наш властелин.
— Я вовсе не властелин, — с раздражением возразил де ля Хавр. — Я, как и вы, в рабстве у плантаторов. Мне не так достается от них, как вам, потому что они принимают меня за сахиба. Они и им подобные бьют рабочих в Англии так же, как здесь бьют вас. — Он говорил с усилием, ему было неловко выкладывать перед этими людьми свои сокровенные мысли. Он не чувствовал себя заодно с ними, хотя и заставлял себя как-то подойти к ним.
— Бьют, даже если они белые, господин? — усомнился горахпурец.
— Да, — ответил де ля Хавр и потом добавил: — Нет никакой разницы!
— Господин, — униженно обратился к нему Нараин. — Господин, ведь вы могущественны, — замолвите несколько слов за нас сахибу управляющему, расскажите про сардаров и спасите нас от гнева Рэджи сахиба.
— Ступайте со мной, сходим вместе к бура-сахибу, — сказал де ля Хавр. Тут из-за кустов раздался торопливый топот ног, и к нему вышло несколько тяжело дышавших кули, они несли на плечах своих раненых товарищей.
Ропот прошел по толпе, теснившейся во дворе больницы, и все сразу взволнованно заговорили.
Теперь де ля Хавру надо было решить — идти ли ему сейчас к бура-сахибу со всеми или же остаться ухаживать за умирающими. Его не покидало такое ощущение, словно он исследовал своими пальцами зияющую рану, он коснулся мук всей долины, они встали перед ним глухой стеной. Это были муки не только этой долины, но и всей страны — всех других стран, — они сделались для него осязаемой, но непроницаемой сущностью.
— Ободрись, Гангу. И вы все, ободритесь, — обратился он к толпе, подняв голову. — Ступайте все вместе, расскажите бура-сахибу, как все было. И заявите, что вы не выйдете на работу, пока не восстановят справедливость. Скажите ему, что это я вас послал. А я поговорю с ним потом.
