Кули встали на ноги и склонили головы, сложив над головой руки.
— Ступайте! — сказал доктор.
— Да здравствует де ля Хавр сахиб! — с силой воскликнул горахпурец.
— Да здравствует де ля Хавр сахиб! — вырвалось у всей толпы.
— Пойдемте, братья, — крикнул горахпурец, — пойдемте!
А де ля Хавр уже углубился в себя, анализируя свои ощущения и задумываясь над тем, правильно ли он поступил. Но не нашел ответа. Он лишь знал, что ему надо идти в амбулаторию, чтобы оказать первую помощь. Ни жалости, ни упреков совести, ни любви — в нем не было ничего, никаких чувств. Только как будто его вдруг обескровили. И он смотрел перед собой, притихший, отрешенный, далекий от всего. Даже разумом он не мог думать о толпе иначе, как об однородной массе.
В приемной он очутился перед тремя окровавленными, потными кули, лежавшими почти без сознания один возле другого.
По спине его прошла легкая дрожь.
Кули побрели к конторе управляющего. В свете яркого солнца их смуглые тела казались еще темнее, и они походили на полчища муравьев, медленно ползущих вдоль пыльной дороги между зелеными квадратами плантаций. На широкую долину падала тень гор, поросших лесом. Кули шли, незаметно бросая робкие взгляды по сторонам, и каждый замирал от страха, но они напускали на себя уверенный и спокойный вид, стараясь этим подбодрить друг друга.
— Я боюсь до смерти, — не вытерпел Гангу. — Бура-сахиб непременно прикажет нас избить.
— Не бойся, брат, — подбодрил его шедший рядом с ним кули из Горахпура.
Страх Гангу все возрастал и завладел им так, что он уже не мог с ним справиться. Он обвел глазами видневшиеся сквозь заросли кустов высокие горы, пестревшие деревьями разных пород, точно искал для своей души прибежища где-то в удаленных уголках земли, не знающих тяготевшего над его собственной страной проклятия. Ему стало понятно, что нельзя найти более надежной пристани, чем в себе самом, хотя грудь его сейчас терзали страсти, порожденные бурным протестом против несправедливости. Он продолжал идти, и чувство самосохранения боролось в нем с мужеством, пока он не перестал о чем-либо думать и шел, обливаясь потом, струившимся по всему телу, изнуренный голодом, жаждой и зноем.
— Нет, не надо бояться, брат, — сказал Нараин, сморкаясь и вытирая нос грязными пальцами.
Жара и утомление притупили чувства. Теперь Гангу охватило безразличие; он шел молча, в нем не было ни гнева, ни усталости, ни боли, словно жизнь и смерть были для него одинаковы, — из мира исчезла надежда, и оставалось только ждать неизбежной гибели.
— Я передам бура-сахибу все, что нам сказал де ля Хавр сахиб, — заявил кули из Бхутии с решимостью, плохо вязавшейся с его внешностью. Он шел ссутулившись, вместо того чтобы расправить плечи, и волочил ноги, когда ему надлежало бы ступать прямо и твердо.
Но чем решительнее устремлялась толпа вперед и чем ближе подходила к цели, тем более одиноко и отчужденно чувствовал себя Гангу. Молчание отгородило его от товарищей каменной стеной, и каждое гневное слово, каждый выкрик отдавались в нем болью.
— Вперед, братья, ускорим шаги, — подбадривал толпу кули из Бхутии, и все едва не ринулись бежать, когда их вдруг остановил грозный окрик:
— Остановитесь сейчас же, дурьи головы!
Обернувшись в сторону крика, кули увидели появившегося из-за кустов бура-сахиба. В страхе они готовы были принять его открытый рот со сверкавшими зубами за разверстую пасть дьявола.
— Вы куда идете? — закричал он снова угрожающим голосом.
Бура-сахиб появился не один: с ним были Рэджи сахиб и пять стражников, вооруженных винтовками.
Кули отпрянули было назад, потом остановились как вкопанные; неожиданная засада привела их в ужас, они в отчаянье заламывали трясущиеся руки, многие дрожали в страхе, никто не знал, что делать.
— Руки вверх, свиньи! — загремел Рэджи, направив револьвер на стоявших в переднем ряду кули.
Потные лица отвернулись, словно кули боялись взглянуть прямо в лицо сахибу; иные зажмурились, как будто их слепило сияние полуденного солнца.
— Подождите, Рэджи, — прошептал Крофт-Кук и, решительно сжав губы, рассчитано медленно ступая, пошел на толпу, едва преодолевая внутренний страх перед грозившей ему опасностью.
Толпа смешалась, кули стали пятиться, толкая друг друга, точно на них наступала смерть.
— Не бойтесь, братья, — призывал кули из Бхутии, стараясь пробраться из задних рядов. Наконец, очутившись впереди, он воскликнул:
— Хузур, де ля Хавр сахиб послал нас к тебе изложить свои жалобы. Сардар Неоджи…
— Молчать, дубина! — заорал, бросаясь на него, Рэджи Хант. — Назад, или я тебя застрелю на месте. Де ля Хавру нечего соваться не в свое дело. Все немедленно расходитесь! Марш по домам!
Он подошел почти вплотную к бхутийцу, но, не дойдя двух шагов, остановился и обратился к стражникам:
— Ведите всех в поселок! Немедленно, иначе я их всех перестреляю!
Стражники выступили вперед и стали прикладами подгонять людей, заставляя их идти обратно. Ружья нагнали страх на кули, они кричали и молили:
— Господин, господин, пощади нас!..
— Прочь ступайте, сволочь этакая, — вопил в свою очередь Крофт-Кук, увлеченный лихим примером Рэджи, и наступал на кули под прикрытием стражи. — Сейчас же домой! Я сам переговорю с де ля Хавром.
И он грозно шагал, негнущийся, упрямый и непостижимый, с холодным блеском в глазах.
— Господин управляющий! — возмущенно воскликнул горахпурец.
— Прочь, прочь, — повторял Крофт-Кук, продолжая гнать перед собою кули.
— Бейте их, если они станут нарушать порядок, — приказал он снова страже. — Прочь отсюда! Сейчас же!
— Выполняйте приказ! — с готовностью подхватили стражники и сурово направили свои ружья на толпу.
Кое-кто уже бежал. Все растерянно отступили, смятенные, плачущие, напуганные и разбитые.
Нестерпимая жара обволокла долину. Солнце ослепительно сияло.
Измученные кули брели, орошая своим потом дорожную пыль.
Сгущались вечерние тени, и на Гангу нахлынул страх. Ему казалось, что кваканье лягушек на болотах — это их жалоба на Яму, напустившего на них змей, а слушая непрерывное гудение жуков, он представлял себе, что они пьют кровь, сочащуюся из вен истерзанного страданием человека.
Дети его лежали на своих постелях и спали спокойным сном, в то время как он, растянувшись на полу, не мог избавиться от тягостных размышлений.
Воспоминание о палочной расправе все еще волновало его, и он видел перед собой лица обоих сахибов и толпу избитых и окровавленных людей, мечущихся по долине: сколько во всём этом горечи, безумия и страдания!
Он пролежал весь день и вечер в душном домике, вздыхая и томясь. В сумерках он захотел выбраться на улицу, чтобы нарубить дров и принести воды, но охранявшие поселок стражники загнали его обратно, угрожая ружьями: выходить на улицу после отбоя было строго запрещено.
Гангу послушно возвратился и безропотно лежал в темноте. Его угнетала напряженная тишина. Время от времени он прикладывал ухо к стенке и слышал смутные голоса у соседей. Иногда до него доносился кашель — Гангу безошибочно узнавал, что кашляет Нараин. Потом он различил звук шагов. Гангу горько вздыхал и прислушивался к биению собственного сердца — оно колотилось у него в груди, словно кузнечный молот.
Мысли его неизменно возвращались все к одному и тому же: «Что случилось? Да, что случилось?»
Из глубины памяти возникали воспоминания, мешавшиеся с ропотом голосов, посылавших проклятия сахибам; в нем поднимался справедливый гнев, который он малодушно не смел высказать. И все же тоска заглушала ярость, несвойственную его робкой трепещущей душе, и он целиком был охвачен своим горем, неуверенно повторяя слова молитвы, которой хотел себя подбодрить.
Наконец, оторвавшись от своих мыслей, молчаливой вереницей проносившихся в его душе, он решил пойти к Нараину, который звал его к себе вечером. Одиночество тяготило Гангу, и ему хотелось общения с людьми, чтобы отвлечься от своих мрачных мыслей.
Небо походило на темную бездну, зиявшую между двумя мирами, где витал безмолвный дух огня.
Он обошел в темноте вокруг дома и остановился перед дверью в хижину Нараина: в щели пробивался слабый свет. Он перевел дух и тихонько позвал:
— Брат Нараин!
Тот громко и деланно закашлял, чтобы приглушить смутный шепот и голоса, доносившиеся из его дома.
— Кто там? — спросил он.
— Это я, Гангу!
— Заходи, брат, заходи, — пригласил Нараин и тут же отпер дверь и ввел Гангу в комнату.
Где-то залаяла собака, и сердце Гангу замерло, он остановился, со страхом уставившись глазами в пространство. Жена Нараина спала с детьми в углу, а в свете тускло горевшей глиняной лампы сидели с трубками трое кули — бхутиец, горахпурец и еще один молодой парень. В комнате было накурено и пахло дымом.
