Здесь время милосердно ко мне. Сижу часами, роясь в старых письмах и дневниках. (Сколь хрупки, сколь беззащитны эти записи моих «зимородковых дней»! Как восстановить в памяти их краски, солнечный свет?) Мой рассудок пробегает без помех по этим тайным солнечным тропинкам, которые так долго были закрыты для меня. Порой часами брожу в холмах — плащ хлопает на прилетевшем с гор осеннем ветру; иду вдоль полей, где давно уже скосили пшеницу и сожгли стерню, миную высокие, дикие обнажения скал цвета печени; над ними кружат в ожидании поживы хищные коршуны к канюки. (Куда им до Зевесова орла, прилетевшего лакомиться печенью Прометея![67]) Сколько всего переменилось — город сделался серым, ужался, скукожился, словно ведая заранее, что в конце концов ему суждено быть погребенным водой.
Но некоторые вещи все же остались неизменными, и когда я — с ощущением невероятного чуда и чувством благодарности — узнаю их, они словно преобразуются. Это — пробирные камни, которыми я пробую прошлое, отгоняя духов иллюзорного сомнения. Как-то раз решила — пройдусь куда глаза глядят, куда ноги понесут.
Перехожу мост и шагаю по старинной дороге, что идет вдоль побережья на север, в направлении Месы. Миную широкое устье с участками, где выпаривали соль, золотое пятнистое покрывало пшеничного поля, расстилающееся внизу, стоящих на одной ноге мечтательных цапель, мирно пасущихся диких лошадей — и не в силах избавиться от чувства одиночества.
Никто не помнит, когда Меса была покинута. Ее дома рассыпались в прах, и камни их едва ли теперь можно отличить от серых скал в окружающих холмах. Все, что ныне осталось от этого города, — огромный белый храм Афродиты, один на всем этом огромном диком пространстве, с каменной оградой и нарядно одетыми жрицами. Никто не знает, сколько этому храму лет. Его деревянные колонны, почерневшие и потрескавшиеся от времени, опоясаны во многих местах толстыми железными ободами. Здесь хранится священный образ богини, который не дано лицезреть никому, кроме Верховного жреца; он стоит, укрытый покрывалами весь год напролет, и в его святилище день и ночь горят светильники. Разумеется, он окутан разными слухами. Будто он явился с небес. Будто он изваян Гефестом[68] для незаконнорожденного сына Ореста[69], который, по преданию, поселился на Лесбосе.
У Алкея своя, в высшей степени характерная для него, версия этой легенды. Мол, статуя выполнена до того грубо, нелепо и смехотворно, что если выставить ее на глаза публики, то даже самые страстные поклонники богини отвернутся от нее окончательно и бесповоротно.
Когда я шагала по горной дороге к храму, объятая глубокой тишиной и небесным величием, мне казалось, что время течет назад; и снова я услышала — так ясно, будто он действительно, взаправду, физически был рядом со мной — молодой, металлический, веселый до жестокости голос, который насмешкой рассек мой мир, словно крыло бабочки бритвой. Слишком легко мне, раненной его остротами — да так, что мои первые успехи у публики заставляли меня краснеть, — убедить себя, что он так говорит в первую очередь из-за досады, вызванной завистью. Только впоследствии я пришла к пониманию того, что почвой для этой разрушительной агрессивности было отчаяние и ненависть поэта к себе.
…За оградой храма воздух был теплым и недвижным, словно тепло минувшего лета не хотело покидать этот уютный уголок. Тепло блаженное, усыпляющее, наркотическое. Я села на старую каменную скамейку под раскидистым платаном. Нет, здесь ничего не изменилось. По-прежнему струится в источенную водой каменную раковину все такой же чистый, как хрусталь, источник и, журча, убегает по все тому же черепичному желобку через яблоневый сад. (Интересно, платят ли местные крестьяне до сих пор налог за право пользования этой водой для орошения? Кажется невероятным, чтобы Афродита — а точнее, ее жрицы — пренебрегали таким легким и выгодным источником дохода!) С ветвей сосен и кипарисов Священной рощи доносились бесчисленные призывные песни древесных голубей; ломящиеся от алых плодов гранатовые деревья оглашались чириканьем воробышков, перепархивавших с ветки на ветку. Снаружи, в холмах — хоть бы малейший намек на зелень: почва здесь оголенная, суровая, словно выделанная в пергамент телячья кожа. А здесь, в этом огражденном священном уголке, всякий путник или паломник мог отыскать настоящий зеленый оазис, полный покоя, защищенный от лучей солнца и ежедневно орошаемый.
Я просидела в раздумье несколько часов. Никто меня не потревожил. И все-таки я почувствовала себя — не могу понять почему — чужачкой, вторгшейся извне. Тихий ветерок шевелил ветки над моей головой; шуршащие листья навевали утешающее, гипнотическое дыхание* покоя. На небольшом алтаре, стоявшем подле источника, курился ладан; его запахом пропитывался густой осенний воздух. Голуби — любимые птахи Афродиты — ворковали так же бессмысленно, как любая сельская простушка, когда она с глазу на глаз с обожаемым дружком. Журчание воды, сбегающей по черепичному желобку, было столь же неумолчным, как деревенская сплетня.
Я немного поспала, затем медленным шагом направилась назад к дороге, идущей вдоль побережья. Зашла по щиколотку в покрытое рябью устье, омыла лицо, руки и ноги соленой водой. Послеполуденное солнце светило по-прежнему ярко, и вскоре я почувствовала тонкое, нежное покалывание крупинок соли на щеках. На лугу паслись два диких черных жеребца; при моем приближении они обратились в бегство. Вдали, в водах залива, я увидела треугольный бурый лоскут паруса рыбачьей лодчонки. Я была одна, совершенно одна. И теперь я — в первый раз — начала понимать истинную глубину своего одиночества.
…Сколько же времени прошло с того незабываемого голубого дня, когда я подъехала с тайной целью к Усадьбе трех ветров? Тенистый сад, склонившаяся над ящичком с кистями и красками Мика, крошка Аттида, высоко взлетающая на качелях среди ветвей яблонь… Милая Аттида, я бы остановила для тебе время, если б могла! Для тебя… И для себя. Я когда-то любила тебя, Аттида! Как давно это было! Ты тогда казалась мне маленьким угловатым ребенком….
Теперь Йемене за шестьдесят, да и Агесилаид давно разменял восьмой десяток. У обоих одинаково густые, роскошные седые волосы, высоким полукругом зачесанные на макушку. От постоянной работы в саду и в поле оба смуглы, как дерево грецкого ореха. Про них даже не скажешь, что это супруги, скорее назовешь их братом и сестрой. Когда же не стало Фания — почти сразу после рождения долгожданного наследника, — сперва казалось, что Йемена останется вдовой навсегда, отвергая ухажеров одного за другим, чтобы сохранить неизменным жизненный уклад Усадьбы трех ветров. Но прошло пять лет, и она, ко всеобщему изумлению, вышла замуж за Агесилаида.
Тогда это казалось самым невероятным выбором. Агесилаиду было сорок семь лет, он считался закоренелым холостяком и был приятным, образованным человеком, любителем прекрасного, с неплохим — но никак не огромным — личным доходом. У него был небольшой дом в Митилене, а также собственность в Пирре и ее окрестностях, где из поколения в поколение жила его семья. Как и многие «любители искусств» из аристократических кругов, он был неравнодушен к смазливым и талантливым мальчикам. Но что было всего необычнее, так это то, что к своим любимчикам он относился с добротой, мягкостью и непременной щедростью, так что они оставались его добрыми друзьями долгие годы после прекращения плотской связи. Он продолжал беспокоиться об их благополучии даже тогда, когда они уже обзаводились женами и детьми; он всегда был готов выслушать, что их заботит, одолжить денег (нередко последнее), а то и замолвить за них слово перед каким-нибудь влиятельным другом.
В общем и целом, он принадлежал к иному, нежели Фаний, кругу, что делало брак его с Исменой еще большей загадкой. Время от времени он, как и многие добропорядочные горожане, бывал гостем в Усадьбе трех ветров, но его истинные общественные интересы, как и следовало ожидать, лежали где-то в ином месте. Он поддерживал блистательных — или просто прекрасных — писателей, художников, растущих многообещающих политиков. В нем самом не было стремления к власти, но, казалось, каждый преуспевающий или подающий надежды государственный муж почитал за честь пребывать у него в друзьях (в частности, у него были неожиданно близкие взаимоотношения с Питтаком). Конечно, он превосходно знал и Алкея. И именно он, со свойственной ему щедростью, предоставил в наше распоряжение дом; в Пирре, когда мы вынуждены были бежать из Митилены, и всячески помогал нам скрасить годы изгнания. Агесилаид был узлом, связующим нас всех, и когда впоследствии до меня дошли новости о его женитьбе (в это время я была по-прежнему в изгнании на Сицилии), я — как ни странно — почувствовала, что знаю его много больше, чем Йемена.
