Подалирий продолжал свои объяснения на ходу.
— Я попробую рассказать тебе об этой семье. Кефалу лет тридцать пять. Его жена немного моложе. Детей у них нет, но не было и неудачных родов. Этот раб до болезни был очень красив. Муж и жена все время ссорятся. Жена — настоящая красавица, как ты сам увидишь. Но у них с мужем постоянные неурядицы и… ну… когда мы остаемся одни, она держится со мной излишне ласково.
Гиппократ понял, что этот стареющий врач-холостяк несколько растерян, но также, пожалуй, и польщен. Поэтому он ответил общими рассуждениями.
— Если в доме царит вражда, он превращается в подмостки для трагедии. И когда на них появляется врач, жена иногда бывает к нему очень внимательна — для своих собственных целей. Некоторые приписывают это неудовлетворенным плотским желаниям. Но куда чаще она, по моему мнению, просто хочет вызвать у мужа ревность, чтобы обрести над ним былую власть, напомнив ему таким способом о своей красоте.
— О нет, — ответил Подалирий. — Тут это гораздо глубже. Я и прежде бывал у них в доме, а кроме того, лечил ее еще до замужества. Она уже тогда заметила, что я не похож на других мужчин, — по крайней мере, так она говорит теперь. И должен признаться, она внушает мне симпатию. Мне ее очень жаль. Очень.
Гиппократ посмотрел на своего спутника, а потом перевел взгляд на дома, тесно обступившие узкую улочку. Он понимал, что в Подалирии, опытном и чрезвычайно добросовестном враче, неожиданно проснулся доверчивый мальчик, который таится в душе большинства мужчин.
Дом Кефала был белым одноэтажным квадратом, внутри которого находился большой открытый двор, а также несколько двориков поменьше. В одном из них они столкнулись с самим Кефалом. Он расхаживал взад и вперед, угрюмо поглаживая вьющиеся черные усы.
— Я рад, что ты пришел, Гиппократ, — сказал он. — Мой бедный раб уже больше не узнает меня.
Гиппократ оставался в комнате больного необыкновенно долго — так по крайней мере показалось Кефалу. Наконец асклепиад вышел, но лицо его было мрачно.
— Тело больного больше не в силах противиться лихорадке, — сказал он. — С ним остался Подалирий, он сделает все, что в человеческих силах, но боюсь, что юноша должен умереть.
Кефал долгое время молчал. Потом он хрипло сказал:
— Мой раб был очень красивым юношей, и к тому же хорошо образованным. Ты и представить себе не можешь, какая это для меня потеря.
Они продолжали беседовать; Гиппократ искусно перевел разговор на прошлое и стал расспрашивать Кефала о его юности и женитьбе. В конце концов Кефал рассказал Гиппократу о всех своих надеждах, разочарованиях и горестях. Умирающий от лихорадки раб был не первой его такой привязанностью. Он женился потому, что хотел изменить свою жизнь, хотел иметь сыновей. Но все получилось иначе. Он жаловался, что жена его неразумна и сварлива, между ними постоянно вспыхивают ссоры, в которые к тому же вмешивается теща. Кефал откровенно обрадовался, когда Гиппократ предложил, чтобы обе женщины пришли к нему в ятрейон.
К тому времени, как к ним подошел Подалирий, Кефал заметно повеселел. Провожая врачей до наружной двери, он сказал Гиппократу:
— Теперь я могу исполнить очень приятное для меня поручение. Мне даже жалко, что я сам не врач! Ты должен навестить Фаргелию — она сняла у меня вон тот домик. Ведь вы в Македонии были большими друзьями, не так ли? Вон ее служанка. — Он указал на улицу. — Она поджидает тебя у дверей и уж не даст тебе пройти мимо!
Кефал, покручивая усы, смотрел, как служанка заговорила с Гиппократом, и громко захохотал, увидев, что тот последовал за ней в дом, а Подалирий быстро пошел по направлению к ятрейону.
Однако зеваки, слонявшиеся по улице, заметили, что Гиппократ вышел из маленького домика спустя всего несколько минут. Вернувшись к себе, он увидел поджидавшего его Подалирия.
— Надеюсь, ты простишь меня, — заметил тот, — если я скажу, что ты поступил мудро, не задержавшись у Фаргелии. На улице много глаз. Но я хотел спросить тебя, почему ты так уверен, что раб непременно умрет?
— Войдем в приемную, — сказал Гиппократ и продолжал, когда они сели. — Убедило меня в этом лицо раба. Такие лица я видел и прежде, так же как и ты. Однако полагаться на такие признаки можно, только зная все течение болезни. Этот раб не страдал никаким хроническим недугом, из-за которого его лицо могло бы так осунуться, не было у него также ни бессонницы, ни сильного расстройства желудка, ни недостатка в пище. Если бы его лицо сделалось таким по одной из этих причин, то с заключением об опасности его болезни надо было бы подождать еще день и ночь. Если же ничего подобного нет, то это признак смертельный. Лицо человека при приближении смерти говорит само за себя, но я заметил еще и следующие признаки: если у больного при острой лихорадке, или при воспалении легких, или при френите, или при болезни головы руки носятся перед лицом, что-то напрасно ищут, собирают соломинки из подстилки, щиплют покрывало или шарят по стене, то все это предвещает смерть.
— Да, — сказал Подалирий. — Я много раз видел такие движения и такие лица. Больные эти умирали, но не всегда. Я хорошо помню, что некоторые из них выздоровели. Однако, — тут он ударил себя кулаком по ладони, — ведь у этих же больных было сильнейшее расстройство желудка! Клянусь богами, ты прав, Гиппократ! Я старше тебя и видел гораздо больше больных, и все же ты умеешь выводить общие правила, а я — нет.
— Наверное, дело в том, — скромно сказал Гиппократ, — что я хоть и коротко, но записываю историю каждой болезни. А потом эти записи помогают мне делать общие выводы.
— Учитель, — запинаясь от смущения, сказал Подалирий, — не уезжай в Македонию. Останься с нами.
И Подалирий, стыдившийся любого проявления чувств, быстро отвернулся и отдернул занавес на двери.
Увидев бежавшего через двор Никодима, он окликнул его.
— Этот юноша, — объяснил Подалирий Гиппократу, — очень прилежно занимается гимнастикой с того самого времени, как ты говорил с ним в первый раз.
— Я чувствую себя гораздо лучше, — перебил его Никодим и бросился к Гиппократу, собираясь поцеловать ему руку, однако тут же спохватился и выпрямился.
— Я чувствую себя лучше! — воскликнул он. — Я становлюсь сильнее. Я точно соблюдаю предписанную тобой диету, и припадки у меня теперь случаются реже и проходят легко, — иногда я только чувствую, как что-то давит на живот, и ощущаю тяжелый запах. А потом все проходит, и я не теряю сознания.
Гиппократ одобрительно посмотрел на него. Никодим расстался с плащом: на нем была только короткая юбочка, и тело его уже покрылось темным загаром. Гордо откинув красивую голову, он продолжал:
— Я учусь глубоко дышать и заставляю свои мышцы работать так, как мне указывает твой брат Сосандр. — Он расправил плечи. — Но больше всего мне помогает мысль, что в меня не вселялся никакой злой дух. Надо мной не тяготеет никакое проклятие, и можно не бить себя в грудь, не рыться в памяти, стараясь обнаружить забытые грехи. Благодарю тебя от всего сердца. Мысленно я целую тебе руки и кланяюсь тебе. Но только мысленно — я ведь сейчас в Греции и учусь вести себя по-гречески. Я стою прямо, точно герма. Я хожу не опуская головы — вот как Подалирий. Придет день, и я сумею увидеть богов на вершине Олимпа, если только они и вправду существуют. — Он засмеялся. — Но скоро я совсем избавлюсь от припадков. Тогда я смогу вернуться к моим землякам, поклоняться Иегове и быть таким, как все люди.
Когда Никодим вышел, Гиппократ усмехнулся.
— Он над тобой подшучивает? — спросил он Подалирия.
— Нет, — ответил тот без тени улыбки. — Никогда. Но он очень много говорит, чаще всего разную чепуху. Порой у него бывают припадки беспричинного гнева.
— Да, — сказал Гиппократ. — Люди, страдающие этой формой эпилепсии, отличаются большой неуравновешенностью.
До конца дня перед Гиппократом прошла целая вереница больных. Он подбирал нити многих жизней, по очереди сосредоточивая внимание на каждом пациенте, чтобы тут же забыть его ради следующего, испытывая мимолетное удовольствие от успешных исцелений и благодарностей, но подолгу взвешивая причины неудач или обдумывая решение какой-нибудь непонятной загадки.
Когда же наступил вечер, он отправился побродить по берегу моря, чтобы в одиночестве поразмыслить о своей жизни. Он был уже не тем человеком, который десять дней назад поспешно уехал отсюда лечить сломанное бедро старухи бабушки. Теперь в нем жило странное щемящее чувство, и он старался разобраться в нем. Помещалось оно, насколько он мог судить, в груди, под нижними ребрами. Короткое облегчение можно было получить, глубоко дыша или вздыхая. Диагноз было поставить нетрудно: так его тело отвечает на то, что произошло в Галасарне, и называется это — влюбленность. Раньше он и понятия не имел об этом тоскливом томлении, об этой жажде. Для излечения, решил он, было бы достаточно находиться поблизости от Дафны. Через десять дней он поедет в Триопион на праздник и, может быть, увидит ее там. Но предсказать дальнейшее течение своей болезни он не решался.
