Ознакомительная версия.
Устранившись от государственной деятельности, Аттик усиленно занимался финансами и сельским хозяйством. Знающие дельцы утверждали, что его состояние превышает сто миллионов сестерциев.
Тем не менее Аттик вел скромный и незаметный образ жизни. Он с готовностью оказывал денежную помощь любому сколько-нибудь значительному политику, независимо от того, был ли тот в зените могущества или в тени опалы и поражения. Он держался доброжелательно со всеми.
— Аттик предпочитает забыть обиду, нежели за нее мстить, — сказал Катуллу Непот. Он, как и многие, считал Аттика достойнейшим римлянином.
Хотя эта фраза звучит как похвала, подумал Катулл, я никогда не пойму восхищения опасливым благородством и возвышенной трусостью. Впрочем, во времена междоусобной вражды осторожность Аттика воспринимается как поведение разумного и добропорядочного гражданина.
Они подошли к старинному особняку, который осмотрительный миллионер не торопился перестраивать. Сдержанный шум застолья, доносившийся из триклиния, не походил на неистовый гогот оргии, как не походил мирный плеск озера на рев прорвавшего плотину потока. Забавы гостей в доме Аттика не преступали границ изящной благопристойности.
Узнав, что явился Непот с поэтом Катуллом, хозяин вышел им навстречу.
— Милый Корнелий, — воскликнул Аттик, обнимая Непота, — как я рад, что ты изменил свое решение и все-таки захотел побывать на моем скромном празднике.
— Ты знаешь, Помпоний, я не любитель продолжительных возлияний и светской болтовни, — сказал Непот. — Мне гораздо приятнее усладить душу наедине с двумя-тремя друзьями, сидя в тишине таблина. Вот познакомься с нашим знаменитым Катуллом. Ты ведь все время в разъездах, неутомимый хлопотун, и я никак не мог представить тебе Гая.
— Прошу тебя, любезный Катулл, чувствовать себя в моем бедном доме так же свободно, как в своем собственном… — произнес Аттик с фальшивым смирением.
Катулл ожидал, что он начнет осыпать похвалами его стихи и предложит почитать что-нибудь перед гостями, но Аттик только с интересом взглянул на веронца и снова повернулся к Непоту.
— Твои мимы уже закончили представление? — смеясь, спросил Непот. — Прекрасно, значит, я избавлен от необходимости лицезреть их голые зады.
— Что делать, милый Корнелий! — вздохнул Аттик. — Меня и так называют сквалыгой. Пришлось в угоду развратным вкусам устраивать эту мерзкую пантомиму.
Он подозвал одного из снующих по комнатам рабов и сказал, чтобы поставили в триклинии еще одно ложе.
— Боги, как я забывчив! — воскликнул Аттик. — Ведь некоторые гости уже покинули мой дом, и в триклинии освободились места.
— Пожалуйста, Горгоний, — снова обратился хозяин к мгновенно подбежавшему рабу, — постели новые покрывала и поставь чистые чаши.
Аттик принялся рассказывать Непоту о том, что в сенате партия оптиматов приобретает прежнее влияние.
— Я думаю, в Риме водворится наконец долгожданный мир. О Юпитер, разве не величайшим счастьем для государства было бы разумное согласие всех сословий римского народа!
Аттик прижал руки к груди с видом умиления и кроткой надежды. Он даже вытер правый глаз краешком вышитого платка.
Катулл невольно поглядел по сторонам: не слушает ли их кто-нибудь из сенаторов или магистратов? Речь Аттика, несомненно, снискала бы одобрение правителей государства.
— С твоим положением о единении римлян можно было бы поспорить, милый Помпоний… — сказал Непот. — Но ты прав в одном: народ не в состоянии мыслить самостоятельно. Ему необходимы готовые истины и привычные религиозные действа, одновременно и подбадривающие его, и подчиняющие его неустойчивую волю. Однако, пожалуй, прав и Варрон, в своем трактате разделивший богов на «di certi» и «di incerti» — на тех, о ком нам что-то известно, и на тех, о ком мы не знаем ничего, кроме названия…
Катулл в нетерпении кусал губы. Пространные рассуждения Непота и Аттика бесили его. Он желал немедленно узнать только одно: здесь ли проклятая шлюха Клаудилла?
— О, простите меня, друзья! Я все еще держу вас вдали от застолья… — спохватился Аттик. — Эй, Горгоний, готово ли ложе для гостей? Мой Корнелий и ты, Катулл, будьте снисходительны к старому Аттику, забывшему о приличиях. Проходите в триклиний, прошу вас. Правда, некоторые славные римляне уже утомились моим гостеприимством, как вы знаете… Первым ушел, к сожалению, Целий Руф. И с ним прекрасная Клодия.
Катулл едва не сбил канделябр, стоявший на мраморной подставке. Аттик с удивлением смотрел на веронца, неожиданно попятившегося к выходу.
Историк догнал его на улице и взволнованно доказывал:
— Мне, наверное, не понять твоих терзаний, для этого я слишком холоден… Но будь мужественным, Катулл. Вспомни древнего Архилоха[152]…
Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой.
Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов!
Из дома вышел Аттик и рабы с факелами. Оглядываясь на них, Непот продолжал удерживать Катулла:
— К чему вызывать унизительную жалость к себе? Вернемся, Гай… Укрепись и вытерпи хоть немного, потом я тебя провожу.
Катулл пытался отвечать Непоту, но не мог выдавить ни слова. С видом обреченности и отчаянья он махнул рукой и скрылся.
В последующие дни Катулл несколько раз искал случая увидеть Клодию. Он посылал ей возмущенные и умоляющие письма. Он носил с собой кинжал и намеревался убить Руфа при первой же встрече.
Друзья уговаривали его обуздать свою ревность. Он спрашивает, за что боги наказали его? За слишком сильную, преданную, безумную страсть. Такое могучее чувство не должно обуревать смертного. Боги не прощают пренебрежения. Они позавидовали молитвам, которые поэт кощунственно возносил земной женщине. Зависть богов является его трагической виной и причиной всех бедствий.
Это ему с серьезным видом внушали эпикурейцы, вспоминавшие о богах только в традиционных клятвах да еще перерабатывая в поэмы эллинские мифы.
Грамматик, философ, отмеченный музами поэт обязан призвать к сопротивлению все силы души и достойно вынести какие бы то ни было мучения. Спокойствие перед лицом любых испытаний и даже смерти — вот свойство истинно достойного человека.
Катулл смотрел на рассудительного Непота, на Кальва и Корнифиция и виновато опускал голову. Он знал, что они не лицемерят, они и правда считают такие черты характера обязательными. Некоторые сомнения внушал Катуллу Тицид со своей египетской бородкой и вкрадчивыми речами, но и его Катулл выслушивал внимательно. Он был согласен с друзьями, хотя поступал все-таки иначе: безвольно и опрометчиво.
Дней через десять он опять явился в дом Клодии и на этот раз был приглашен к ней в конклав. Высокий раб, пропустив Катулла, злобно скривил губы. Рядом оказалась гречанка Хиона, трепещущая от любопытства. Поодаль сгорбился в кресле, будто темная носатая птица, Петеминис.
Голос Катулла доносился из конклава прерывисто, задыхающимися выкриками: «…хватило подлости… с этим мерзавцем… ни капли совести… гнусная язва». Голос Клодии звучал ровно, с насмешливыми интонациями. Упреки Катулла становились все более резкими, и силач-кельтибер подумал, что госпожа прикажет ему вышвырнуть вон непочтительного любовника. Хиона предостерегающе впилась в его руку острыми ногтями:
— С ума сошел, что ли? Да погоди, стой на месте, дурак!
Опьяневшая от веселого возбуждения гречанка восхищенно таращила глаза. Из конклава летели ругательства, которые услышишь разве что среди погонщиков мулов. Клодия потеряла терпение и тоже отвечала ревнивцу, не стесняясь в выражениях. Катулл топал ногами, плевался и поносил самыми оскорбительными словами Руфа, Клодию, ее брата и всех на свете…
Вдруг он умолк, потом еле слышно пробормотал что-то… кажется, молил о прощении. Трое, изогнувшись, застыли в позах «подслушивающих», как персонажи комической пьесы. Клодия презрительно крикнула в ответ и расхохоталась, захлебываясь и взвизгивая.
Кельтибер и Хиона отскочили в стороны. Дверной занавес отодвинулся, вышел Катулл. Лицо его почернело, глаза закатились, как у припадочного. Он стоял, никого не видя, и нелепо водил по лицу рукой. Шатаясь, сделал несколько шагов… побежал мимо статуй, курильниц, канделябров. Дрожа от нетерпения, Хиона юркнула в конклав, где госпожа никак не могла успокоиться — все смеялась. Лекарь Петеминис, по-прежнему скорчившись в кресле и наклонив лысую голову, глядел вслед Катуллу: казалось, глазницы его были пусты, и за их отверстиями тускло чернела бесконечная бездна ненависти.
Неподалеку от особняка Клодии бронзовая нимфа горевала над расколотым кувшином, из которого лилась неиссякаемая струя. Опершись на тросточки, у фонтана стояли два молодых человека. Перемигиваясь, они наблюдали, как захлопнулась дверь и веронец, волоча ноги, побрел прочь.
Ознакомительная версия.
