стоял читинский гимназист, парижский студент, поклонник Брюссона и страдающий от одиночества в браке муж Цыпилмы. Прочее развеялось, как утренний туман.
Я взял его за плечи, развернул лицом к внимательно наблюдавшему за нами Зундуй-гелуну, подтолкнул в спину:
– Иди!
Он сделал пару шагов и остановился. Зундуй-гелун сам подошел к нему, но не торопился начинать разговор.
Щекой я почувствовал нарастающий жар. Пламя всё выше поднималось по обшивке. Внизу оно добралось до скрытых под ней бревен и неровными полосами выбивалось между догорающими плашками. От хармыка и аргала осталась лишь черная пыль.
Дамдин заговорил первым. Всё, что я ему говорил, влетело в одно его ухо и вылетело в другое. Вместо того чтобы напирать на роковые последствия зверской казни пленных и объяснять Зундуй-гелуну ее вопиющую неразумность, он униженно воззвал к его милосердию.
Самое удивительное, что это подействовало – глаза грозного Чжамсарана тоже увлажнились. Пряча слёзы, он склонил голову и сказал, что при мысли о предстоящей этим людям мучительной смерти у него сердце обливается кровью – но увы, другого выхода нет. Монголы вызывают у соседних народов презрение, а должны внушать страх. Китайцы, японцы, русские должны знать, что мирные незлобивые кочевники способны на всё, как это было при Чингисхане, иначе жалкой будет их участь.
На его слова, будто бы соглашаясь с ними, природа отозвалась порывом ветра. Высушенные зноем стены мгновенно охватило пламенем, оно с ревом взметнулось до самой кровли. Вопли сгорающих заживо людей слились в страшный нечеловеческий вой. Он, как воронка, ввинтился в небо над Бар-Хото, втягивая в себя все остальные звуки.
Жестом беспредельного отчаяния Дамдин зажал ладонями уши, как тот китаец – половинки разрубленного черепа. Все попятились от ударившего в лицо жара, один он остался стоять там, где стоял. Волосы у него шевелило волнами раскаленного воздуха.
32
Вечером я узнал, что Дамдин застрелился у себя в майхане, но даже не пошел взглянуть на него в последний раз. Все мысли были заняты подготовкой к побегу. Вскоре после наступления темноты мы с Цаганжаповым и тремя его земляками из Бурятской сотни незаметно покинули лагерь. Грацию пришлось оставить, и вряд ли после этого она прожила долго.
Чтобы запутать следы, сначала двинулись на северо-запад, к Кобдо, а уже потом свернули на северо-восток, к Урге. Никто, впрочем, за нами не гнался. Первое время о Дамдине я почти не думал, он стал являться мне позже. Мир во сне ничем не пахнет, но запах горелого человеческого мяса преследовал меня по ночам. Днем его заглушали зрительные впечатления.
Жара стояла адская. Ехали рано утром и вечером до тех пор, пока хоть что-то могли рассмотреть в быстро густеющей темноте. Днем отдыхали. Укрыться от солнца было негде, тень давали только лошади; под ними и прятались. Трава для них попадалась редко, но один из бурят знал эти места – и часть пути мы проделали вдоль русла двух не обозначенных на карте, почти пересохших речек. Тут наши лошадки худо-бедно могли прокормиться тальником.
Мы уже двигались по степи, и корм для лошадей перестал быть проблемой, когда меня свалил не то тиф, не то одна из тех загадочных болезней, которыми в Азии болеют только европейцы. Нас приютил встреченный по пути добрый дергет. Две недели я провалялся в его юрте, неделю находился на грани между жизнью и смертью – и переступил бы ее, если бы не Цаганжапов. Он ходил за мной, как за сыном, но, к счастью, не заразился. Спутники нас бросили, мы остались вдвоем и к началу июля достигли монастыря с деревянным фаллосом. Впрочем, теперь он куда-то пропал, зато появились монахи. Изгнание укрепило в них стойкость перед плотскими соблазнами, и в нем больше не было нужды.
Здесь мы застали прибывшую из Китая американскую научную экспедицию. Янки, среди которых была одна дама, на двух автомобилях направлялись в Гоби искать кости и окаменевшие яйца динозавров. Они сообщили мне, что 28 июня в Сараево сербский студент Гаврила Принцип застрелил австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда с супругой. Их очень беспокоила эта новость, я же отнесся к ней с полнейшим равнодушием – в то время и в тех местах она представляла для меня не больший интерес, чем если бы я узнал, что на оборотной стороне Луны член венерианского тайного общества убил наследника марсианского престола. Наутро мы расстались с американцами и через несколько дней без приключений добрались до Урги.
На квартире у моей чешки я заставил себя принять душ, потом повалился в постель и проспал, не просыпаясь, пятнадцать часов. Встал около полудня, попил чаю, снова помылся, стараясь не глядеть на выпирающие под кожей рёбра, опять лег и уснул еще на два часа. Проснувшись, позавтракал яичницей из трех яиц с колбасой и творогом со сметаной и выпил две кружки кофе с молоком. Бившее в окна солнце напоминало о нашем с Линой единственном интимном свидании.
Мое нижнее белье, галифе и гимнастерка дальнейшей носке, а значит, и стирке не подлежали. Я выбросил их в мусор и надел всё свежее. Через калитку на заднем дворе, тем же путем, каким уходила от меня Лина, дошел до Широкой и завернул в первую попавшуюся китайскую цирюльню. Парикмахер еще раз вымыл мне голову, постриг, побрил и опрыскал какой-то бодрящей мускусной жидкостью вместо одеколона. Я вышел от него на улицу с чувством, будто лечу, не касаясь ногами земли.
В штабе войск нашего экспедиционного корпуса в Монголии никого не было, кроме дежурного офицера. Он дал мне бумагу и самопишущее перо, и я написал подробную докладную записку инспектору штаба Восточно-Сибирского округа, который являлся моим непосредственным начальником. На это ушло два часа. В начале шестого я вернулся к себе на квартиру и обнаружил переданную через Бурштейна и засунутую кем-то из его прислуги мне под дверь телефонограмму от Гиршовича: он просил заглянуть к нему, когда у меня появится свободное время. Тут же, не заходя домой, я отправился к хорошо известному мне дому на южной оконечности Консульского поселка, возле русского кладбища. Гиршович занимал одну его половину, во второй помещалась типография.
Он сам вышел на звонок и провел меня в жилые комнаты, по-холостяцки неуютные. Запах типографской краски чувствовался и здесь.
При еврейском отце и монгольской матери, чью внешность он унаследовал, настоящие евреи типа Бурштейна не признавали его своим, а для европеизированных он был чересчур азиат. Монголы тоже относились к нему с недоверием, и только русские, с нашим безразличием к особенностям физиономии и составу крови, охотно принимали его в свой круг, но это не помогло ему найти в нем подругу жизни. Интеллигентных русских женщин в Урге
