Де Гроот собирается в Лондон, и, возможно, этот кто-то не хотел, чтобы поездка состоялась. Кирш свалял дурака. Сауд так идеально подходил на роль подозреваемого, что другие версии Кирш не стал прорабатывать. Он знал, с самых первых дней в Палестине ему внушали, что из-за местной политики многие арабы ненавидят евреев и наоборот, но ему и в голову не приходило, — непонятно почему, — что по каким-то мотивам, не имеющим отношение к личным, евреи могут ненавидеть друг друга и даже убивать. Все в нем восставало против этой мысли, чуть не с рождения. Но что, если Харлап, по какой бы то ни было причине, действительно замешан в убийстве Де Гроота? И до какой степени? И возможно ли, что Киршу видится связь там, где ее нет (пуговица!) в жалкой попытке оправдаться: обвинить Харлапа, чтобы избавиться от угрызений совести из-за того, что позволил Сауду бежать? И какая роль в этом во всем у мальчишки? В любом случае ситуация опасная. Убийца Картрайта все еще на свободе, Харлап смылся, и Джойс — в этом Кирш почему-то был уверен — нуждается в срочной защите.
Кирш бросился к калитке, завел мотоцикл и поехал к центру города, к отелю «Алленби» на Яффской дороге. Он должен выяснить, куда Фрумкин увез своих киношников. Но на последнем отрезке пути вынужден был свернуть и поехать в объезд. Перед кварталом ортодоксов Меа Шеарим дороги были перекрыты. С заходом солнца наступил шабат, и на улицы высыпали хасиды в лапсердаках и меховых шляпах — шли молиться. В одном месте, рядом с кварталом, где жили ортодоксы, собралась густая толпа, и Кирш выжал сцепление и нажал на газ, надеясь проскочить, — мотор взревел. Он вспомнил, что говорил ему Росс — кажется, еще в первую неделю его пребывания в городе: «Любая толпа в Иерусалиме не к добру, и сборища по возможности следует пресекать». Кирш слез с мотоцикла и стал проталкиваться сквозь толпу кричащих, бурно жестикулирующих людей. И вскоре обнаружил в центре этого шумного круга молодого таксиста-араба. Он тщетно требовал с седока платы за проезд,
— Что случилось? — спросил Кирш. — Вы понимаете, что загораживаете проезд?
— Я вез его сюда из самой Яффы! Шестьдесят километров с гаком! А теперь он говорит, что не может заплатить.
Провинившийся — высокий бородач с бледным, как опара, лицом — судя по его виду, ничуть не раскаивался в проступке.
— Он заплатит. Заплатит! — крикнул кто-то из толпы. — Но не сегодня. Пусть завтра вечером придет — а лучше в воскресенье утром,
— Почему не сейчас? — поинтересовался Кирш у нарушителя. — Или вы предлагаете, чтобы наш друг вернулся в Яффу, а в воскресенье приехал оттуда за деньгами?
Слова Кирша мигом перевели на идиш — в ответ люди смотрели недоуменно, пожимали плечами: а почему бы нет?
Небо тем временем потемнело, и там, где только что были видны три звездочки, теперь высыпали тысячи. После долгих расспросов, среди беспорядочного шума и гвалта Кирш наконец разобрался, в чем дело. Водитель-араб и его пассажир загодя выехали из Яффы, рассчитывая к вечеру успеть. Но из-за бесконечных задержек добрались до Иерусалима уже когда солнце село, начался шабат, и финансовые расчеты стали невозможны. Таким образом, пассажир, как он уже говорил, вовсе не отказывается платить, просто просит отсрочить это дело. Почему араб-водитель не видит его резонов — похоже, оставалось загадкой для всех, кроме Кирша и самого шофера.
Водитель, к этому времени уже слегка обалделый, видимо, устав стоять бедным просителем, уселся прямо посреди улицы. Очевидно, он, как и Кирш, слабо понимал иврит и идиш, а арабского, похоже, никто из здешних не знал. Попытки перевести все на ломаный английский, понятный обоим, успехом не увенчались, только всех измучили. Кирша тоже тянуло сесть, а еще лучше — лечь. Он уже полчаса тут торчит, разбираясь с этим дурацким инцидентом. Но агрессии не чувствовалось. На самом деле, к большому удивлению Кирша — может, это все аура священного часа, — люди хоть и шумели, но вели себя вполне дружелюбно по отношению к водителю, и все же Кирш никак не мог принять решение, хотя вроде бы что тут сложного? Ему надо срочно найти Джойс, напомнил он себе, а он теряет время на эту разборку.
— Да Бога ради, я заплачу! — в конце концов крикнул он. — А вы — сказал он пассажиру, — придете в воскресенье утром в полицейский участок и вернете мне долг.
Кирш достал кошелек и протянул деньги — к радости водителя, но толпа, видя это, возмущенно ахнула.
— Нет-нет, — кто-то схватил Кирша за руку, — это гой, это должен сделать гой.
— Отстань! — огрызнулся Кирш и, неожиданно сам для себя, произнес: — Я — гой. Ясно? Англиканская церковь, знаете такую? Сейчас я отдам деньги этому бедолаге, и можно будет спокойно разойтись.
Кирш в тот момент не думал, поверят ему или нет. Ему и в голову не приходило, что хасиды хотели, чтобы вместо него это сделал другой — нееврей. Ему хотелось лишь одного: проехать на мотоцикле через эту толпу. Он уже готов был вложить три монеты по двадцать пиастров в протянутую руку водителя, как вдруг позади толпы заметил Харлапа.
— Эй! — крикнул Кирш. — Стой!
Харлап обернулся, встретился с ним взглядом и бросился бежать.
Кирш выронил монеты и, расталкивая толпу, помчался по Яффской дороге — вслед за Харлапом. Но возле ворот городской больницы остановился, задыхаясь и обливаясь потом. Он понял, что упустил Харлапа. После этого, уже медленно, побрел назад к тому месту, где оставил мотоцикл. Толпа к тому времени рассосалась. Его мотоцикл кто-то откатил к обочине и прислонил к стене на углу. Рядом в темноте чернели две огромные кучи мусора, воняло какой-то дрянью, и от этого убожества Киршу стало тошно — он почувствовал, что смертельно устал, и без сил опустился на землю: прислонясь спиной к мотоциклетному колесу, пытался отдышаться. Теперь он знал наверняка только одно: что до сих пор заблуждался, чуть ли не во всем.
Блумберг проснулся среди ночи — в грудь ему уткнулся ствол винтовки.
— Давай поднимайся! — крикнул Саламан и со всей силы пнул его ногой в бок.
Блумберг взвыл и перекатился на другой бок.
Саламан пощелкал пальцами и плюнул ему в лицо:
— Встать!
— Какого черта, в чем дело?
Блумберг встал, придерживая ушибленный бок. Саламан приставил к его спине ствол и заставил выйти из палатки.
Снаружи, обложенный по кругу камнями, догорал костер. В его оранжевом пламени Блумберг увидел Рахмана — тот сидел, скрестив ноги,
