У Бенкендорфа екнуло семнадцатилетнее сердце. Правильно ли уразумел слова его величества? И Бенкендорф повторил:
— Бульвар от Полицейского моста до Аничкова дворца…
Оказалось, что не ослышался. Государь поудобнее устроился в санях, откинулся на сиденье и крикнул кучеру:
— Гони!
В дворцовых сенях вновь распорядился:
— Александр, к Палену! Живо!
Бенкендорф стремглав бросился к генерал-губернатору, благо — недалеко. Быстрота исполнения тоже наиважнейшее качество флигель-адъютанта. Медлительному подле государя ничего не светит.
В кабинет Бенкендорф вошел без доклада в сопровождении ротмистра Борга, паленского приближенного, вывезенного из Лифляндии. Бенкендорф помнил Борга по рижской юности. Ординарец Палена славился тем, что ломал пальцами подкову, жонглировал пудовыми гирями и мог в одиночку выпить не отрываясь целый штоф царской водки, а штоф — одна десятая ведра. Через несколько месяцев Борг будет держать карету в двух шагах от Михайловского дворца на случай провала заговора. Фон дер Палену в руки Обольянинова и Макарова с Николаевым попадаться нельзя. Вмиг содрали бы кожу. Светлые лики их как-то померкли в тени Шешковского, очевидно из-за краткосрочности владычества, массовости репрессалий и отсутствия среди схваченных опасных личностей вроде Емельяна Пугачева. Шешковский на Пугачеве выехал — на допросах яицкого самозванца. Павловская Тайная экспедиция дотянула лишь до апреля 1801 года.
Под стать упомянутым мастерам сыска и расправы оказался Егор Борисович Фукс, бывший правитель канцелярии генерал-фельдмаршала Суворова-Рымникского. Фукс заноза почище Шешковского, застрянет — клещами не вытянешь. Да что, в конце концов, Шешковский! Видимость одна! Хоть и под дыбой Пугачева на табуретке сиживал. Тройка из павловской Тайной экспедиции через себя в год в семь раз больше дел пропускала, чем екатерининский циклоп. Уж как какой-то ничтожный Николаев над Суворовым в опале измывался, описать — не поверят! Чтобы русского фельдмаршала подобными штуками унижать?! Только в сталинщину аналогии отыщутся.
Мятежному графу фон дер Палену, конечно, не избежать дыбы, окажись золотая табакерка Николая Зубова полегче. Сначала Фукс его бы отъелозил, потом Макаров помотал на немецкий лад и щеголяя хох дойчем, на коем изъяснялся прилично, а на закуску Николаев бы с заплечными явился. И маму курляндскую фон дер Пален не успел бы вспомнить. Александр Семенович Макаров в душу остзейскую давно проник, а хох дойч особую остроту допросам бы прибавил. Любопытно, что, когда время реабилитации подкатило — дней Александровых, как сказал пиит, прекрасное начало, тайного советника, сенатора и кавалера ордена святой Анны первой степени, главу упраздненной конторы сын умерщвленного государя сделал членом комитета, созданного 15 сентября — в день коронации — для пересмотра судебных приговоров. И впрямь — кому иному пересматривать сподручнее, как не первым лицам учреждения, сиречь Тайной экспедиции. Но это к слову…
— Ваше сиятельство, — не очень уверенно обратился Бенкендорф к фон дер Палену, который что-то быстро писал, озаренный ярким светом ветвистого канделябра, — его величество желает, чтобы завтра к семи часам пополудни был насажен бульвар от Полицейского моста до Аничкова дворца. Его величество изволил пояснить: это приказ!
Зная Палена и манеру давать волю чувствам в отсутствие государя, Бенкендорф ожидал, что генерал-губернатор вспыхнет от негодования и начнет отыскивать причину для удлинения срока или вообще отклонения подобного несуразного требования. Но ничуть не бывало!
Пален оторвался от бумаг и вперил взгляд в пространство поверх Бенкендорфа.
— Садись, Alex, и перестань дрожать, что тебя отчислят из свиты, — произнес он, тонко улыбаясь. — Пока я на месте, с тобой ничего не произойдет. Как идет служба?
Бенкендорф сразу не нашелся что ответить. Мозг буравило повеление государя.
— Чего молчишь? Как служба идет, спрашиваю! Доволен ли? Не надо ли чего? Я с твоим батюшкой Христофором славно проводил деньки еще не так давно в Риге. Быть может, в деньгах нуждаешься? Мне в молодости всегда содержания не хватало. А ты, сказывают, мот. Женщины, ботфорты, шпаги с драгоценным эфесом. — И Пален приподнял мизинцем крышку шкатулки, стоящей на столе.
На красной подкладке дьявольским соблазном сверкнули золотые монеты. Столбик лежал колбаской — одна к одной. Бенкендорф таких монет в руках пока не держал. Это могли быть гинеи или соверены. Английское золото! Или скорее гвинейское, потому что гинеи чеканили из драгоценного металла, вывезенного из Гвинеи.
— Ваше сиятельство, спасибо! Я всем доволен. Служба — дай Бог, чтоб не хуже. — И Бенкендорф осторожно добавил: — Я ни на минуту не опоздал, доставляя вам повеление государя.
Ему почудилось, что Пален упустил из виду, зачем прискакал флигель-адъютант. По его расчету, генерал-губернатор должен прийти в отчаяние. Наверное, он в ту же минуту начнет суетиться, рассылая во все концы курьеров… Но Пален продолжал вести себя спокойно, даже с подчеркнутой медлительностью.
— Передай его величеству, чтобы он не сомневался — приказание к назначенному часу исполнится.
Как в сказке: исполнится! Пален его намеренно задерживал, продолжая безмятежно, с каким-то удовольствием расспрашивать о последних дворцовых толках и привычках нынешней флигель-адъютантской молодежи. Бенкендорф отвечал, стараясь не ошибиться, и все не мог избавиться от ощущения, что Пален чего-то недопонял и что из этого выйдут ужасные неприятности.
Возвратившись во дворец, Бенкендорф не сумел доложить о результатах беседы с генерал-губернатором: государь ушел в спальню. Ранним утром, когда на небе еще не погасли ночные звезды, Бенкендорф отправился проверить посты: не задремал ли кто? не отлучился ли? С удивлением он обнаружил государя на ногах. Он будто поджидал его.
— Бенкендорф, задержись. Тебе быть в свите до назначенного вчера часа. Мало передать приказ, надо убедиться в точности исполнения.
Целый день Бенкендорф мотался по городу с мелкими поручениями. Вечером он обратился к государю сам:
— Не пора ли мне, ваше величество, отправиться к генерал-губернатору?
— Молодец, Бенкендорф! Службу при мне понял. Скачи да проверь хорошенько. С Богом!
Смиря трепещущее сердце, Бенкендорф стрелой помчался к Полицейскому мосту, а затем в Аничков. Бульвар по волшебству поднялся на всем протяжении и выглядел так, будто рос здесь со дня основания города. Карета Палена чернела у дворца, и Бенкендорф заподозрил, что и здесь его поджидали. Возле толпился работный люд с лопатами и кирками. Они низко кланялись флигель-адъютанту с видом весьма довольным. У дверцы толстенный подрядчик мял в руках меховой картуз:
— Я за тебя, граф, вечно буду Бога молить. Славно ночку провел! Робя, — обратился он к толпе, — с меня причитается. Айдате к Кузьме Егоровичу в трахтир радоваться.
И толпа, вскинув на плечо инструмент, весело, с песней двинулась прочь. Бенкендорф смотрел на все это действо в чрезвычайном изумлении.
— Сообщи его величеству, — сказал, подмигивая, Пален, — что он имеет возможность совершить прогулку по новому бульвару. Не хуже разбит, чем ваш хваленый Юсупов сад.
Прискакав в Зимний, Бенкендорф доложил. Государь отмахнулся:
— Иди отдыхать, друг мой! Я тобой доволен.
Никогда Бенкендорф так крепко не спал, как в ту ночь. Ах, как славно отдыхалось! Ах, какие райские сны снились! И только одно портило возникающие в сознании цветные картинки — бледная, землистого цвета, физиономия горбуна, стоявшего, с независимым видом опершись на лопату, и без всякого энтузиазма взиравшего на окружающее: Палена, Борга, толпу, карету и самого Бенкендорфа, державшего свою лошадь под уздцы. Лошадь во сне — он помнил с детства — примета нехорошая. Лошадь — ко лжи, к обману. И обман тот каким-то странным образом связывался с Паленом и золотыми монетами в шкатулке на пунцовой подкладке.
Давно намечаемое свидание откладывалось из-за нездоровья императрицы-матери. Наконец пришло долгожданное приглашение в Павловск. Бенкендорф любил бывать там. Любил бродить по густому лесу, который служил продолжением чудесного парка. Ему нравилось, как в чаще неожиданно открывается то белостенное здание Фермы с башенкой, то Хижина угольщика, внешне действительно похожая на убогое жилище рабочего. Он любил и Молочню, и Старое Шале, погруженные в нетронутую природу. Он мог долго стоять и любоваться Пиль-башней, с полукруглыми стенами и остроконечной крышей, неожиданно вырастающей на берегу ручья. Когда через много лет он купит мызу Фалль на берегу Финского залива и начнет ее перестраивать, образ Павловска всегда будет мелькать в воображении. Павловск — сказка, само изящество, душа императрицы, воплощенная в дерево и камень. По склонам реки и в рощах она находила короткий приют в многочисленных павильонах и легких беседках, которые напоминали о молодости, проведенной в Монбельяре. Она стремилась к идиллии и находила ее в самой атмосфере этого уголка, созданной гениальной фантазией нескольких поколений архитекторов. Но, конечно, более остальных для Павловска сделал первый его управитель Карл фон Кюхельбекер. Только он понимал императрицу Марию Федоровну до конца.
