— Что, вправду?
— Ты же знаешь, что да.
— А ты откуда знаешь? Неужели сам Цицерон сообщил тебе об этом?
— Я же говорила тебе, Цезарь, что плачу немалые деньги, чтобы видеть и слышать все, что происходит в городе, хоть ты и не позволяешь мне пройтись по его улицам.
— Я защищаю тебя и мальчика — и от физической опасности, и от слухов, которые могут сделаться еще зловреднее. И я вынужден настаивать, чтобы ты прекратила так беспокоиться из-за Цицерона.
— А как насчет всех остальных? Ты не боишься, что однажды они снова поднимутся против тебя? Единственное, чего им не хватает, — это вожака.
— Клеопатра, ну что они могут мне сделать? Я выжил в трех сотнях битв. Ты знаешь об этом? Можешь ли ты себе представить, что это такое — три сотни битв? Чего же мне еще страшиться?
«Например, потерять меня», — подумала Клеопатра. А вслух спросила:
— А смерти?
— Я уже добрую сотню раз говорил при тебе, что куда лучше просто умереть, чем впустую тратить время, боясь смерти. Ты думаешь, я говорю это просто для красного словца?
Клеопатра почувствовала, что Цезарь начинает терять терпение.
— Неужели ты не можешь выказать чуть-чуть беспокойства? Если не за себя самого, то хотя бы за меня и за твоего сына? Что с нами станется, если тебя не будет в живых? Кто нас защитит?
— Именно поэтому мы должны сосредоточиться на нашем будущем, дорогая, на наших планах. А не на маловажной неверности и неизбежной смерти. Разумеется, ты совершенно права, полагая, что те из наших сегодняшних гостей, кто выступал на стороне Помпея, нисколько не огорчились бы, увидев мое падение. Но они еще передумают. Видишь ли, им просто придется изменить свое мнение. Я намерен не оставить им ни единого шанса.
— Понятно. — Клеопатра попыталась найти утешение в уверенности Цезаря. — Рада слышать это от тебя. Потому что это единственный способ для Рима когда-либо обрести мир, а для нас с тобой — увидеть наши замыслы воплощенными. Используем те самые методы, при помощи которых Александр объединил греков. Кстати, он делал это, отнюдь не приглашая их к себе на ужин.
— Клеопатра, я не нуждаюсь в том, чтобы ты давала мне уроки истории. Сенаторы с их перебранками и враждебностью в тысячу раз хуже воинственных племен Галлии, и, если понадобится, я обойдусь с ними точно так же.
— Они что, не хотят мира?
Цезарь снял тунику и теперь лежал, запрокинув голову; глаза его были закрыты, а черты лица смягчились. Клеопатра усомнилась: будут ли они сегодня заниматься любовью?
— Клеопатра, может, ты наконец перестанешь убирать этот бесконечный белый лен и уляжешься?
— Мне одеваться для сна?
Цезарь открыл заблестевшие глаза и взглянул на Клеопатру с откровенным желанием. Возможно, он все-таки лукавил, утверждая, что ни в чем не нуждается.
— Я сказал, что достаточно долго прожил. Я ведь не сказал, что я умер.
Клеопатра устала от горькой смеси очарованности, подозрительности и отвращения, сквозивших в отношении римлян к ней. Они, конечно же, ее не одобряли. Их негибкие законы — те самые устаревшие, отжившие свое законы, которые Цезарь поклялся изменить, — практически не давали им такой возможности. Таким образом, для них ее союз с Цезарем был совершенно незаконным. Римский гражданин не может взять себе жену-иностранку, не может признать рожденного от него отпрыска-иностранца и не может оставить такому ребенку никакого наследства.
Но если ты — Юлий Цезарь, найдутся способы обойти все эти запреты, и римляне об этом знали. За время своей политической карьеры Цезарь сумел ввести в действие массу новых законов, либо склоняя противников на свою сторону уговорами, либо, когда это не удавалось, используя давление. Римляне не сомневались: диктатор имеет неплохие шансы сделать свой союз с Клеопатрой таким же законным, как и три своих брака с римлянками. Они страшились этого дня, но предчувствовали его приближение и потому вынуждены были обращаться с Клеопатрой уважительно — во всяком случае, внешне.
И все же, насколько могла видеть Клеопатра, их любезность была чисто поверхностной. Даже те, кто безоговорочно поддерживал Цезаря и восхищался им, как казалось Клеопатре, изменяли своим убеждениям, когда речь заходила о египетской возлюбленной диктатора. Она улавливала в их голосах легкую иронию, когда они называли ее «царица», а его — «великий Цезарь». Казалось, лишь два секретаря Цезаря, Оппий и Бальб, исполнявшие его повеления, были преданы ему до конца. Но они не являлись сильными людьми, такими, как тот же Антоний, которого Цезарь лишил своего благоволения. Клеопатра чувствовала, что ими обоими, ею и Цезарем, восхищаются, их страшатся — но не любят.
Клеопатра так устала от притворства! Ей казалось, будто на протяжении дня лишь одеяние удерживает ее в целости, а ночью, когда она раздевается, плоть ее словно развеивается по ветру, как будто она только что сбежала, телом и духом, из мрачной темницы.
Когда же она наконец увидела круглое, словно у медведя, лицо Аммония, лицо, памятное ей с самого детства, лицо верного человека, который любил ее отца и служил ему, который любил ее и служил ей, Клеопатра кинулась к нему в объятия и осыпала его поцелуями, поразив свиту в самое сердце. О, как это было прекрасно — снова почувствовать себя ребенком, ребенком, у которого есть отец, способный защитить тебя от всего на свете! Аммоний, конечно, не обладал таким могуществом, но, когда Клеопатра обхватила руками его могучий торс, в ней снова, впервые за долгие-долгие годы, воскресло это чувство.
— Аммоний, ты так долго прожил в Риме, что уже и одеваться начал, как римлянин!
Аммоний был облачен в белый плащ из тонкой шерсти, отороченный ярко-красной каймой. Ткань пронизывали золотые нити, добавляя сияния его улыбке. Это было подобие тоги — одеяния, которое имели право носить только римские граждане.
— А почему бы и нет? По-моему, тога в самый раз подходит для этой скверной, непредсказуемой погоды! — Он накинул полы одеяния на голову, демонстрируя, как с их помощью можно укрыться от дождя. — Кроме того, в Риме никогда не знаешь, когда тебе на голову вывернут горшок с дерьмом или политическую грязь.
Клеопатра снова обняла Аммония, прижавшись щекой к его мягкой, уже совершенно седой бороде. Побелели и его густые волосы, зачесанные назад и лежащие волнами. Но кожа у Аммония по-прежнему оставалась чистой и гладкой, и, несмотря на его значительный вес, годы не подорвали его сил. В темно-карих глазах светился все тот же свет. Аммоний являл собою живое доказательство того, что можно сохранить прекрасное здоровье, от души наслаждаясь жизнью. Он любил сверх меры еду, вино, женщин, деньги — словом, все то, что, по утверждению хилого Цицерона, требовалось отвергнуть, чтобы стать мудрым и счастливым. Но кто из них двоих, спрашивается, на самом деле был мудр и счастлив? Костлявый оратор, страдающий от бессонницы, порицающий всех, кроме стоика Брута, или этот сияющий человек-гора, который сейчас сжимает Клеопатру в объятиях?
Аммоний отпустил Клеопатру и подхватил на руки царевича, умостив ребенка на своем обширном пузе.
— Я вижу в его лице отражение покойного царя.
— Как же это тебе удается, Аммоний? Ведь мой отец был толстым, веселым и темноволосым, а он белокур, худ и серьезен!
Аммоний вздохнул.
— Наверное, мне просто снова хочется увидеть лицо царя. Очень уж это печально, Клеопатра — стареть и видеть, как бог смерти, всесильный и безжалостный, забирает тех, кто был частью твоей жизни. Вскорости настанет день, когда я присоединюсь к моему Авлету и он снова сыграет мне на флейте.
Из уголка глаза Аммония выкатилась слезинка, и он смахнул ее большой, волосатой рукой.
— По тебе не похоже, чтобы ты готов был лечь в гроб. И мне не хочется, чтобы ты умирал, потому что ты теперь для меня почти все равно что отец.
— Твой отец гордился бы тобой. Бедняга всю свою жизнь пытался заключить союз с влиятельными римлянами, и они выпили из него все соки. А вот теперь ты гостишь в доме Цезаря. Ты превзошла всех своих предков, Клеопатра.
Клеопатра уселась на кушетку рядом с Аммонием, рассеянно поглаживая сына по макушке, и принялась шептать на ухо пожилому греку:
— Друг мой, я к этому и стремлюсь. В этой игре компромиссов быть не может. Либо ты правишь бок о бок с кем-то, либо подчиняешься безоговорочно. Я усвоила этот урок много лет назад, глядя, как они высасывают из отца деньги и силы — и так до тех пор, пока он не лишился и золота, и жизни. Он мог бы прожить еще много лет, если бы встретил в Риме лучший прием.
Аммоний покачал головой.
— Невзгоды уже к пятидесяти годам превратили его в старика! А ты глянь на меня! Мне шестьдесят два, и я до сих пор чувствую себя, словно девятнадцатилетний мальчишка. Причем во всех отношениях, дорогая! — Чмокнув широкими губами, Аммоний поцеловал царевича в голову. — Но что случилось, Клеопатра? Ты выглядишь обеспокоенной. Неужто тебя задела похвальба старика, радующегося своей мужской силе?
