Шумно глотнул.
Обожгло.
И в небе все вспыхнуло, обожгло, высветило до дна.
Сделав еще глоток, Иван понял: все, кончился путь. Отныне никогда не видеть ему добрую соломенную вдову Саплину, никогда не знать ничего о думном дьяке Матвееве, не щипать сенную девку Нюшку за высокий бок, не ждать из Сибири неукротимого маиора. Никогда ничего такого теперь у него не будет.
Мысль была, как вспышка. Сразу зажегся. Сразу решил: теперь все, пойду по дорогам. Люди в России добрые. И не беря ничего, только хорошие сапоги натянув на ноги, да накинув на плечи кафтан, с одной почти пустой баклажкой в руках ушел в ночь.
Иван сидел на деревянном крылечке трактира, голова болела. Он ничего вокруг не узнавал и не помнил, все казалось странным. Ни дороги рядом, ни возков. Ни лошадей, ни братьев Агеевых. Ни даже страшного господина Чепесюка. Только мнилось, что недавно разговаривал с покойником. Может, и на кладбище, потому как была там яма. Он, Иван, тихо брел по кладбищу и услышал шум в земле. А из ямы комья летели. Иван так и решил: подойду. Если даже выкапывается кто, все равно подойду, поговорю с покойником. И спросил негромко, чтобы не напугать:
– Эй, покойник? Чего делаешь?
Из ямы высунулся испуганный человек. Подстрижен под скобку, аккуратен, в руках лопата:
– А ты кто таков?
– Вот сбился с дороги, – вроде бы объяснил Иван.
– Тогда иди вправо, – сказал человек из ямы. – Аккурат выйдешь в край улицы. Там и кабак.
– Да ты-то что делаешь?
– Известно что, копаю могилу.
– Да зачем ночью?
– Какая же ночь? Окстись.
А может, и померещилось… С чего бы стал покойник указывать дорогу к кабаку?
Еще помнил, что встретил на околице села древнего старца в клобуке, в черной рясе. Старец сурово взглянул на Ивана, терпеливо месящего грязь заплетающимися ногами, но несколько смирился, когда Иван припал к его натруженной в мозолях руке:
– Благослови, отче.
Старец нисколько не удивился, только спросил:
– Что ж ты, как тать, один, и в лице ни кровинки?
– Жизнью унижен жестоко.
– Чего ж не смиришься?
– Сил нет.
– А почему не спишь?
– Мысли замучили.
– На то воля божья. Чего удумал?
Сам того не желая, (бес тянул за язык), Иван ответил:
– До края света дойти.
– Это куда ж? – опять не удивился старец.
– В Апонию.
– А идешь совсем в другую сторону, – сурово покачал головой старец. – В той стороне Апонии нет. – И спросил: – Зачем тебе в Апонию?
– Знать хочется.
– Это от бесов, – еще суровее предупредил старец. – Желание узнать о том, что тебя не касается, это и есть пленение бесами. – И потребовал: – Кайся.
Иван покаялся.
Древний старец долго разглядывал Ивана.
На беглого Иван, конечно, не походил, руки белые, мягкие. Опять же, на плечах немецкий кафтан, хоть и измят, но нов. И сапоги не сбитые. Есть такие барины, что любят в ночь выходить пьяными, а потом много каются. Чего-то такого уж особенного в этом нет, но у Ивана сильно горели глаза. Старец так и решил, что Иван что-то задумал. Благословя, посоветовал:
– В той стороне Апонии нет. В той стороне только кабак. Не ходи туда. Возвращайся к своим. У меня глаза не сильные, но я вижу, что ты не тутошний. Не ходи в кабак, плохой здесь кабак.
Иван кивнул и послушно спросил:
– Почему плохой?
– А потому, что место нехорошее, – сурово объяснил старец. – Село большое, зовут Верхово. По понедельникам и пятницам большие базары, от того в кабаке много продается вина.
– А сегодня какой день? – безнадежно спросил Иван.
– Пятница, – еще суровее ответил старец. – Ты не ходи в кабак. Там тебя оберут. Там всех обирают. Такое место. Как вертеп. Там ни один целовальник подолгу никогда не мог усидеть, почему-то у всех является недобор в деньгах, а в вине большая усышка. И каждый жалуется, будто ночью является кто-то в кабак и цедит без спросу вино из бочек. А один целовальник догадался зажег свечу и увидел карбыша, кикимора такого, который сердито отбегал от огня и от бочки в дыру, прокрученную в полу. Это совсем всех напугало. Кому ни предлагали после такого дела кабак на откуп, никто не берет. Даже вот даром предлагали, никто не осмеливался.
– А сейчас?
– Сейчас нашелся один безбожник, – древний старец посмотрел на Ивана и строго положил Божие знамение. – Отдали кабак одному пьянице и моту. Ты туда не ходи. Этого целовальника не раз штрафовали. Он нездешний. И фамилия у него нездешняя, – старец сплюнул остатками сохранившейся в нем слюны. – Похабин. Вот какая фамилия. А какое имя, даже и не знаю. Может, нет у такого плохого человека имени.
– А карбыш? Ну, этот кикимор… Он как? Приходит к Похабину?
Старец кивнул:
– Говорят, в самую первую ночь пришел. А этот Похабин хорошо приготовился. Поставил на стол сальную свечу, положил рядом с лавкой вострый топор…
– Выпил, наверное… – с надеждой подсказал Иван.
– Он не может не выпить, – еще раз сплюнул древний старец. – А ночью услышал, впрямь кто-то цедит вино. Зажег свечу и прямо нарвался на карбыша. Даже занес над карбышем топор, а карбыш ласково говорит, давай, дескать, мужик, лучше выпьем вместе…
– И выпили? – с надеждой спросил Иван.
– Да, наверное, и сейчас пьют, – строго предупредил старец, перекрестясь. И опять предупредил: – Ты не ходи в кабак. Там место плохое, и люди плохие. Этот Похабин, да вор Мишка Серебряник, да бывший мельник Кончай. У него изба топитца, а он сидит в кабаке.
– Ты вот тоже хорош, – вдруг не согласился Иван. – Мне-то до всего какое дело?
Вот и сидел теперь на крылечке плохого кабака, мысленно представляя, как войдет сейчас, как неторопливо обожжет глотку первым глотком ржаного винца, как постепенно растает в сердце тревога, отпустит сердце. Старец вроде сказал, что мужики в селе, в общем, хорошие. Как не посидеть с хорошими мужиками, они ведь в России везде хорошие, мало ли что темные? Их жалеть надо. Как с ними не поговорить о своей мечте – идти на робких апонцев или не идти, оставить робких в покое?
В кабаке пойму, подумал.
Крикнула кукушка в лесу. Прислушался. Ну? Сколько мне жить?
Насчитал двести три раза и плюнул. Чокнутая кукушка!
Собравшись с силами, вошел, наконец, в трактир.
Крепкая изба на погребе, на дверях крючки железные. На стойке бочка в пять ведер, латунное военное ведро. Обычный кабак, изба питушная, ничего в ней святого, кроме как в углу образ пречистыя Богородицы казанской. Ну, еще стол дубовый, очень большой.
Обрадовался.
На лавках сидели за столом несколько мужиков. Гулящие, видно. Кто без рубахи, кто голову повязал бабьим платком. То ли проигрались в зернь, то ли просто давно не спали – рожи у всех опухшие. Особенно у рыжего целовальника. Только на целовальнике и был кафтан – недорогой, стеганый на бумаге, подбит камкою, когда-то, наверное, красною, а сейчас серой от времени. И пуговицы оловянные. Совсем бедный кафтан. Но все же кафтан. Не так, как у других мужиков.
Увидев Ивана, мужики начали качать головами, как гуси. Наверное, здоровались. Так Иван и подумал: вот хорошие мужики. В России ведь плохих нет. Это только так говорят – плохие, а на самом деле и все плохие мужики в России тоже хорошие. Если обидят, так ненароком, сами потом будут сильно каяться. В сущности, он, Иван, сам хотел стать таким мужиком. У одного немца читал: все люди когда-нибудь станут хорошими, всем будут делиться, и дружно и подолгу обсуждать всякие большие проблемы. К примеру, небесную механику, потому что небесная механика – она что? Она круг вечный вертящийся, как бы колесо, а хороший мужик всегда и в самом большом колесе разберется, ему любое колесо нипочем, ведь в нем, в русском мужике, мудрость веков, и с этим никому, кроме Господа, не справиться. Поговорить с хорошим русским мужиком всегда интересно, у хорошего русского мужика и мысли хорошие, русские.
Глянул на гулящих, перевел взгляд на кабатчика. Сердце сразу налилось жалостью, всем захотелось помочь. Сказал внятно рыжему целовальнику:
– Налей всем винца.
Гулящие враз оживились, толкая друг друга локтями, зашептались быстро, качая головами, как гуси, но рыжий целовальник глянул неласково:
– Разве за так, барин?
– Почему ж за так? Разве я сказал – за так?
И бросил перед рыжим целовальником несколько денежек.
Медны денежки гремят, во кабак идти велят,
ой люди, ой люли!…
У нас много денег есть, мы оставим деньги здесь,
ой люли, ой люли!…
Рыжий целовальник засуетился, смел тряпкой со стола крошки, выставил на стол штоф, горох моченый, грузди. Сказал весело: «Ломай шапки, робята!» Хорошие мужики, не переставая перемигиваться и толкаться локтями, привставали и быстро кланялись, жадно поглядывая на выставленный перед ними штоф: «Вот добрый барин…» – «А то всякие ездют…» – «Один пузатый ездил… Все врал… И был жадный…» Приглядывались к Ивану, смекали что-то свое. «Слышь, барин? У нас такое место, что ни разу не было в селе чуда. Уже деревья старые, и некоторые избы давно совсем прохудились, а чуда нет. Почему так? У всех где-нибудь было, а у нас нет».
