А сами перемигивались, толкались локтями.
Кто-то, правда, возразил:
– Как не было? Говорят, под Калиновкой неизвестная девка роет по ночам пещеру. А когда роет, все вокруг освещается неестественно. – И вдумчиво предложил: – Пойдем, барин, посмотрим.
– Я не пойду, – отказался Иван. – Я пить хочу. – Но смиренность мужиков Ивану понравилась. Хорошие робкие мужики, землю, наверное, охаживают, и вопче душевная красота. Может, дудошника позовем, подумал Иван, пусть посипит в дудку, потешит мирских людей. Они, видно, и голодны, вон как смотрят на грузди, на моченый горох, на еду постную. Таких покормить, так дойдут до Апонии. Но прежде чем разрешить налить, спросил под подобревшим взглядом рыжего целовальника: – Чем край богат?
– Богатейший комарами наш край, – ответил кто-то с гордостью, не скрывая жадного нетерпения. – Летом бывает, хоть кулаком бей по гнусу! А вот с чудом, барин, никак. Никакого нет у нас чуда.
– А вот Похабин!… – напомнил кто-то.
Ему возразили:
– А чего Похабин?…
– Так не утонул же! Вот сам стоит. Живой.
– Какое же это чудо? Это простая жизнь, – покачал головой Иван.
– Да нет, я мог утонуть, – степенно кивнул рыжий целовальник. – Правда, Господь не дал.
– Ну? – повел глазами Иван.
– Да я что, барин? Я тут как-то ходил к мельнику, поселился у нас новый мельник. Он часто сидит над колесом над водой и перешептывается с щуками. И тут гляжу, сидит. Только странный какой-то. Как бы не стриженный и весь в плесени. Я, барин, присмотрелся, и гляжу – водяной. Спрашиваю с уважением: «Куда собираешься?» А водяной ухмыляется: «Да вот в воду спать». Я говорю: «Возьмешь меня?» А он ухмыляется, дескать, чего же? И говорит: «Пойдем, мужик. Я не против. Только у меня строго. Пальцем ни на что не указывай, не то утонешь». Я согласился. Чего ж? В воде сыро, как в погребе, темно, рыбы великое множество. Я сперва смирно шел, а потом гляжу – щука. Саженей пять, не меньше, и глаз кривой. Мне жалко стало, я ткнул ее пальцем в остальной глаз. Чего, думаю, жить тебе одноглазой? А как ткнул, сразу залило меня водой со всех сторон. Если бы не настоящий мельник, который в то время пришел на берег, не стоял бы я сейчас перед тобой, барин.
Хорошие мужики дружно кивнули – точно, не стоял бы. А один, повязанный бабьим платком, сказал восхищенно:
– Похабин у нас чахотошный.
– Это как? – не понял Иван.
– Да он говорит, что его в детстве бил конь ногой. Через это и пьет, ради большого недуга. Похабина бабы за то жалеют. Он где выпил, там упал. Кабан его порол в канаве, лошадь била, а он пьет.
– Ну, раз пьет, – согласился Иван, – пусть себе нальет с махом. – И показал как это – две трети простой, значит, а на одну треть двойной водки.
Рыжий целовальник, широкоплечий, совсем не похожий на чахотошного, охотно налил себе с махом. И, глядя на все это, опять с тайным значением улыбнулись, перемигнулись, толкнулись локтями хорошие мужики.
– А куда же ты один, барин? – спросил кто-то с напускной робостью. – Вот дожди идут, кругом люди лихие. Смотри, не уберегешься.
– А я далеко, – строго ответил Иван, вспомнив древнего старца, пытавшегося не допустить его в кабак. И, вспомнив этого чюдного старца, наконец, разрешил всем выпить. Чувствовал, что просыпаются в нем санкт-петербурхские бесы, в жилах начинает играть. Он, конечно, пугался бесов, но по большой опытности как бы уже и пренебрегал. В самом деле. чего ему бесы? Он, бывший секретный дьяк, а ныне беглый человек Иван Крестинин, от всего отрекся. Он казенный обоз бросил, он угрюмого господина Чепесюка бросил. Казенный обоз ушел уже, наверное, на Камчатку, а господин Чепесюк сердится. Наморщив белесые бровки, сказал так: – Я не просто иду, я с государевым наказом иду… Мне много чего разрешено… Например, могу имать беглых… Имать, и в обоз без записи! Потому как имею от государя задание – идти далеко.
– А где ж это далеко? – с сомнением начали спрашивать хорошие мужики, и глаза их заблестели еще сильнее. Они все еще говорили смиренными голосами, но толкались локтями чаще, даже рыжий целовальник укоряюще покачал головой. – Где ж это далеко, барин?
– А все к востоку, к востоку, – строго и со значением объяснил Иван. – Я свой долгий путь потом подробно опишу в умной книге, а книгу самолично представлю государю.
– Ну? – дивились. – Отцу Отечества?
– Ему самому. Есть у меня право. Даже в бумаге записано. – Полез в карман, но его остановили:
– Да не надо, барин, не надо! Верим мы, да и не знаем по писаному. Мы все равно не поймем, хорошие там литеры написаны или плохие. Было видно, что хорошие мужики испугались даже упоминания о бумагах. – Мы неграмотные, барин, рассуждать о многом не можем. Ты лучше попроси еще штоф. Похабин плохого не предложит. Он, случалось, сам допивался до анчуток.
Рыжий целовальник охотно кивнул.
– Вот как жить простому человеку, барин? – пожаловался он, как бы примериваясь к чему-то. – У Мишки Серебряника трех сыновей взяли на войну, и всех убили. А теперь, говорят, будут забирать самых лучших в неметчину, чтобы учить всяким ученым фокусам. Зачем это?
– Государю нужны умные люди.
– Да это мы понимаем, – толкались локтями хорошие мужики. – Оно, конечно. Ты нам еще налей. Мы, барин, любим порассуждать. И ты порассуждай с нами. У нас, правда, такое село, что ни разу никакого не было чуда. От рассуждений, барин, голова чище, сердца добрее становятся. У русских людей всюду так заведено – выпить и порассуждать. – И поинтересовались: – Ты вот русский?
– А ты? – остро глянул Иван на рыжего целовальника.
– Я-то русский.
– Да какой ты русский? Ты рыжий.
– Да нет же, – возразил целовальник. – Я невыносимой храбрости человек.
– Ну, тогда русский, – согласился Иван.
– Я и память имею чрезвычайную, – продолжил рыжий. – Похабин меня зовут. Такая фамилия. Я помню все, что было когда-то. Хоть много лет назад! – и посмотрел на Ивана честными зеленоватыми глазами, пригладил ладонью широкие рыжие усы.
– Я верю.
– Нет, ты спроси, ты обязательно спроси! – уперся Похабин. И мужики тоже загудели: – Спроси! Спроси его!
– Ну, ладно, – согласился Иван. – Тогда спрашиваю. Чего вот было три дня назад?
Мужики засмеялись, Похабин смущенно потер голову:
– Ну, как… Приходил тут один дьячок… Пропили мы с ним серебряное яблоко от потира. Ну, дьячок и начал плакать, как де теперь пойдет к службе? Хорошо, случились рядом хорошие мужики, мы яблоко выкупили… – Снова удрученно потер рыжую голову: – Ну, и пропили во второй раз!
Хорошие мужики восхищенно засмеялись.
– А год назад? – спросил Иван.
– А чего ж… И это помню… Память у меня чрезвычайная… Изба год назад горела. Тут рядом. Точно! – он странно глянул на мужиков. – Совсем рядом горела изба, нас всех вытолкали, я в снег упал. Очнулся, гляжу, все бегают и одно кричат: «Воды! Воды!» Мне дивно на сердце стало, я сказал: «Винца мне!»
– Было, было такое! – восхищенно подтвердили хорошие мужики.
– Ну, а три года назад? – прищурился Иван.
– Ой, барин, не спрашивал бы… Три года назад отречься хотел от Господа. Вот свят крест, хотел отречься, такая стояла в сердце печаль. А известно, чтобы отречься, надо пойти на перекресток в полночь. Я и пошел. Да свалился в канаву, пьян был, чуть телега не задавила. Тем и спасся, не погубил душу.
Вот хорошие мужики, решил Иван. И Похабин совсем хорош. Вольные люди. С такими и пойду по дорогам, научусь какому ремеслу. Где ось подправлю, где землицу вспашу. На паперти кусок хлеба протянут, от хлеба не откажусь. Не чувствуя вкуса, пожую. Винца доброго двойного, может, и не удастся попить, но простого, дай Бог, всегда нацедят.
Сопливый мальчишка в длинной рубашонке, сопя, приоткрыл дверь, любопытствуя, стрельнул черным глазом в щелку.
– Кто таков?
– Дитя мое, – заробел один из мужиков, кажется, Мишка Серебряник.
– Звать как?
– Ваня.
Еще один мальчишка, так же сопя, любопытствуя, глянул в щель. И еще один. Много их скопилось за дверью. Совсем как взрослые перемигивались, толкались локтями, хихикали.
– А то чьи дитяти?
– А все мои.
– Каждого как звать?
– Так я ж говорю, Ваня.
– Каждого?
– А то!
– Да зачем так?
– Чтоб не путать.
Хорошие мужики, расслабленно подумал Иван, совсем простые. Может, с ними и пойду по дорогам. А то так останусь в этом селе… Такое село, что тут чудес не бывает… Срублю домишко, Ванек начну плодить. Всех назову Ваньками. Чтоб не путать. Потому что так народ делает.
Задумался, загрустил. И негромко донесло издалека грустную песенку.
Не ходи подглядывать, не ходи подслушивать игры наши девичьи…
Разволновался вдруг. Поднял голову, обеспокоено оглядел мужиков. Им ведь не идти на край света. А мне?… – попытался вспомнить. Мне идти?…
Вспомнил! – и ему не идти. Он ведь сбежал от чугунного господина Чепесюка, сбежал темной ночью. Каждый час разделяет в пространстве его, секретного дьяка, и строгого господина Чепесюка.
