Ушаков приказал:
— Тотчас вам всем отправляться в комиссию, на допрос!
И отправил с ними трех солдат из караула, чтобы те их до места довели да там стерегли бы.
Потом Румянцев тихонько толкнул железную дверь в покой, где жил царевич, она скрипнула. Там было темно, тихо, перед иконой горела лампада, Алексей Петрович спал.
— Ин, пожалуй, его и будить не нужно! — прошептал Румянцев первый, как младший, когда Толстой вопросительно обвел всех белыми своими глазами. — Пусть помрет во сне!
Толстой себе лоб потер, помолчал. Потом досадливо зашептал:
— Того нельзя! Не годится! Надо ему дать помолиться, в грехах покаяться!
И подошел к постели; твердо взял царевича за плечо:
— Ваше царское высочество! Проснись!
Тот вскочил, сел на постели, дрожит весь, башмак ногой ищет.
— Мы пришли, ваше царское высочество, чтобы великий суд исполнить… Помолись, покайся, ибо твой смертный час пришел!
— Караул! — завопил царевич и вскочил. — Караул! Помогите! Помогите! Убивают! Спасите!
Как ни вопил он, схваченный, а толсты стены в казематах Петропавловской крепости, и сквозь них крику не слыхать…
— Ваше царское высочество! — тихо говорил Толстой, удерживая царевича. — Не плачь! Не вопи! Никто все равно не услышит! Что с царскою волей бороться! Царь Петр Алексеевич, как отец твой, все твои дела прощает. А как государь измены твоей простить не может… Не плачь, как баба! Ты царской крови, должен быть мужествен! Молись!
От таких слов царевич еще больше рыдать стал. И плачет, и рыдает, и бранит поносными словами отца своего, Петра-царя. Детоубийцей его зовет. А молиться никак не хочет…
— Бери его! — тихо приказал Толстой. — Ставь на колени перед иконой!
Царевича подхватили под руки, поставили на колена. От лампады черная тень металась по полу, по стене…
— Господи, в руки твои предаю дух мой! — подсказывали ему. — Повторяй. Ну, повторяй!
— Убийцы! — рыдал царевич. — Каты!
— Ну, так с ним делать больше нечего! — сказал граф Бутурлин и сам, оборотясь к иконе, степенно перекрестился. — Господи! Упокой душу раба твоего Алексея в селениях праведных, отпусти ему все его прегрешения, яко благ и человеколюбец! Хватай его! На постель! Разом!
И, склубившись в один клубок, все четверо завалили Алексея Петровича на постель, так что она затрещала, навалили на него две подушки… Чего-то он кричал, чего-то он говорил — никто уже не разбирал… Стонал, потом замолчал… Ноги, руки дергаться перестали. Затих.
— Готов! — сказал Толстой и стал, тяжело дыша, оправлять парик и букли. — Уфф!
Толстой и Бутурлин ушли, поплыли опять к царю с докладом. Ушаков и Румянцев остались сторожить покойника, чтобы кто-нибудь до времени не вошел. Постель оправили, царевича уложили, как должно, будто спит. Ушаков от лампады зажег свечу, поставил на стол.
В молчании прошло два часа. Ночь шла над Санктпитербурхом, над крепостью играли куранты, с Невы доносились песни…
Вот за дверью раздались голоса караульных, зашумели что-то, потом стали стучаться в железную дверь. Вошла госпожа Крамер, тучная, румяная, камер-фрау покойной супруги царевича Шарлотты, с собственноручным писанием от царя. Сказала, улыбаясь:
— Я опрятай мертви тел. Я ошень корошо знай такой работ!
И ловко стала прибирать тело как полагается. А к утру и соборные попы явились — псалтырь честь.
Так, 26 июня, вечером, скончался царевич Алексей Петрович.
Тело его было положено в гроб, обитый черным бархатом, поставлено в Санктпитербурхской крепости, в Соборной церкви, близ Комендантского двора. Читали над ним псалтырь… Стоял при гробе караул по два сержанта от Преображенского полка. И люди приходили свободно прощаться с царевичем…«Может быть, при нем-то лучше бы жилось?» — думали втай некоторые. При дворе траура не было, так как «царевич умер как преступник», как было объявлено иностранным дипломатам. 27 июня было пышное празднование годовщины Полтавской победы… А еще веселее, в воскресенье, 29 июня, на день верховных первоапостолов Петра и Павла, праздновались именины самого царя Петра. В Летнем дворце царь и гости пировали шумно, а после пира все отправились на шлюпках гребных в Адмиралтейство, где был спущен на воду большой, 94-пушечный корабль, построенный по чертежам самого Петра. Самоцветами по тёмному небу загорелся пышный фейерверк, ракеты и римские свечи летели высоко, и новый пир был закончен лишь в два часа ночи, уже к восходу солнца…
30 же июня, к вечеру, состоялось погребение тела царевича в Петропавловском соборе. По указу его величества на выносе присутствовали все бывшие тогда в Санктпитербурхе архиереи, епископы, священники, дьяконы, все генералы с генерал-фельдмаршалом светлейшим князем Меньшиковым во главе, вся приезжая знать, все стольники, стряпчие, ландрихтеры, дворяне, ландраты, дьяки, и все с дамами. В семь часов вечера к выносу прибыли царь Петр и царица Екатерина.
Хор тихо запел «зряща мя безгласна» — и началось прощание с царевичем: Царь и царица дали последнее целование сыну и пасынку… Родной ведь был! Алеша!
А потом 24 первых в государстве персоны понесли Алексея Петровича в собор Петра и Павла, где и положили в могилу рядом с законной женой, с нелюбимой Шарлоттой. Отцовская железная воля положила сына на то супружеское ложе, которое она ему раньше указала, и положила навсегда. Так в зимнюю ночь на 1 февраля 1718 года одинокий Петр, сидя в своем новом Московском дворце, в Кремле, круто, по-петровски, решил это тяжелое отцовское дело об измене государству своего сына и наследника…
…Пруссия — государство, являющееся с давних времен носителем милитаризма в Германии, фактически перестала существовать.
Закон Союзного Контрольного Совещания в Германии от 25 февраля 1947 г.
На лужайки парка Сан-Суси падал крупный снег, покрывал перспективные, на версальский манер дорожки, деревья, стриженные, как шары, кубы и пирамиды, боскеты, гроты Нептуна и Дружбы, фонтаны, руины на холме, китайский дом, римские бани.
Шапками снег лежал на каменных столбах, между ними — чугунные узоры решеток. Снегом были покрыты и крыши Нового замка, завитки стиля рококо над полуциркулями окон. Снег висел ровной сеткой, сквозь него чернели большие липы, на них сидели вороны.
Замок был отстроен в два этажа, широкий, с просторными залами, с круглыми ротондами, с наборными полами, в которых отражалась фигурная мебель под обивкой цветного штофа, с библиотекой, с картинной галереей.
К этому времени немцы давно перестали строить старые немецкие замки, рыцарские гнезда — с толстыми башнями и стенами. С подъемными мостами через глубокие рвы. С огромными закопченными залами, где в каминах горели когда-то целиком деревья, где можно было жарить баранов, даже быков… Еще стояли такие замки в древних славянских местах — Колобреге, в Штеттине, в Старграде — их строили рыцари Тевтонского ордена, рыцари-крестоносцы, когда они, разбитые арабами в Палестине, кинулись сюда, на Восток, в мирные богатые славянские земли, неся с собой насилие, пожары, кровь, слезы и христианство. В этих замках жили белокурые, голубоглазые разбойники, пировали тут, выезжали отсюда на охоту, железной рукой правили отсюда рабами — крестьянами. Их потомки строились и жили совсем по-другому — на французский манер.
В угловой круглой комнате на высоком пюпитре и на белом клавесине горели свечи у нот, флейта короля Фридриха переливно высвистывала мелодии Генделя. От свеч разноцветно мерцал хрусталь в подвесках, на жирандолях, на столах, в бра на стенах, у люстры на потолке, и алели две розы в пудреной прическе баронессы фон Вальгоф: она аккомпанировала королю.
Ястребиный нос короля свис над оголовьем флейты из белой кости, рот растянулся над амбушюром, стал еще язвительнее, четырехугольный носок правого ботфорта крепко отбивал такт, а серые глаза смотрели в окно на падающий снег.
И тогда, четырнадцать лет тому назад, вот так же шел такой же крупный снег, крыл экзерцир-плац перед старым Потсдамским замком, пухло ложился на треугольные шляпы, на голубые мундиры огромных померанских гренадер, что, циркулем расставив ноги, стыли во фрунте.
В зале замка, перед невысоким окном, тоже широко расставив ноги, стоял его отец, король Фридрих-Вильгельм — большой, сутулый, широкоплечий, с двойным пивным затылком, в голубом мундире. Справа и слева молчала свита — синие, зеленые, малиновые, голубые кафтаны, а дамы в широких робронах испуганно жались друг к другу.
Он сам, наследный тогда принц Фридрих, стоял за отцом чуть слева, слышал, как от отца пахнет пивом, табаком, суконной пылью. В окне чернел эшафот, на нем плаха, и мейстер Тимм, палач из Нюренберга, пальцем у уха пробовал звон стального топора.
