Глава 1. ПОД ВАРНОЙ
— А я тебе скажу, почему мы здесь до сих пор топчемся, — Михаил Семёнович Воронцов обернулся к другу. — Артиллеристы у нас… — Граф никогда не выражался. — Я вчера призвал генерала Трузса. Чуешь фамилию?
Оба засмеялись.
— Других-то нет, — развёл руками Бенкендорф. — Сам знаешь, что у нас в полках за дрянь.
Воронцов насупился.
— Не бросались бы вы людьми, не сидели бы здесь, как в заднице. Кто Ермолова с должности снял? Кто его в Москве держит? Алексей Петрович — артиллерист от Бога. Мне ли тебе говорить?
Упрёк не полюбился. Шурка сделал кислую мину.
— Михаил, послушай моего совета, никогда не упоминай про Ермолова при государе.
— Да что он сделал-то! — едва сдержался граф. — Присягу промедлил? Выжидал, как дело в Петербурге повернётся? Так кто не выжидал? Почему одним попущено, а других взашей?
Бенкендорф понимал, что придётся говорить. И говорить неприятное. Однако за четверть века они всегда оставались друзьями, что бы между ними ни случалось. С последней встречи Воронцов окончательно поседел. Стал больше сутулиться и как-то нездорово вздёргивать плечами, жаловался на приступы лихорадки. Впрочем, много ещё осталось от прежнего сухощавого красавца, чей благородный вид и нездешняя джентльменская манера держаться поражали окружающих. Сам Шурка полюбил его не за них. Добрый, очень щепетильный человек, хотя и скрытный.
— Миша, есть нерасторопность. А есть измена, — сказал он. — Не спрашивай меня шибко. Я по Следственному комитету тебе всего открывать не могу. Государь Ермолова оставил в должности, несмотря на явные улики. Если бы при нападении персов Алексей Петрович показал, что стеной сторожит Кавказ, на все россказни против него закрыли бы глаза. Я тебе говорю. Но Ермолов попятился. Пришлось слать Паскевича. И тот с чужими войсками, которые, заметь, его не хотели и не признавали, отбился. Да как отбился! Погнал персов аж за Эривань. — Скептическое выражение на лице Воронцова разозлило собеседника. — Теперь Ермолов сидит в Москве и всех, прости за выражение, обкладывает… Эривань — сарай сараем, нечем гордиться. Так чего же ты, спрашивается, её не взял, раз там тыны из глины?
Михаилу Семёновичу не хотелось спорить. Ему Ермолов из Москвы писал другое. Но теперь уже ничего не исправить. Оставалось ждать, когда смягчится государево сердце. А Алексей Петрович только сыпал на рану пригоршни каменной соли, его насмешки тут же подхватывались публикой.
Говорили, что они с государем, тогда ещё великим князем, впервые схлестнулись в Париже в 14-м году. Августейший брат на манёврах послал Никса выразить артиллеристам своё неблаговоление. Тот, как водится, вздумал повысить на генерала голос. Ермолов, экий богатырище, смерил мальчишку тяжёлым взглядом и бросил: «Ваше высочество слишком молоды, чтобы кучиться, а я сед, чтобы слушать».
Не это ли причина взаимной неприязни? Не месть ли со стороны государя?
— Я тебя уверяю, что нет, — Бенкендорф легко понимал ход мыслей друга. — Любви между ними, конечно, быть не может. Ибо Ермолов друг Константину, а Константин в деле заговорщиков по уши. Но государь умеет обуздывать свою неприязнь. Научился. А вот Алексей Петрович, как доносят из Москвы, нет. Его послушать, так все дураки…
Воронцов почти рассмеялся: правда, из писем так и выходило.
— Конечно, он не должен Паскевича «Ванькой» называть. Но неужели государь думает, будто Ермолов соучаствовал…
— Пять маршей до столицы, сам прикинь, — кивнул Бенкендорф. — Открыл бы границу, ушёл бы за лаврами. Войска Кавказского корпуса его бы поддержали. Император Стены!
Граф задумчиво кивнул. В Ермолове опасаются честолюбия, древнеримских замашек. Считают, будто он мнит себя новым Бонапартом. Может, и правы. Но ему-то,
