Дзержинский улыбнулся:
- А вы еще ничего не знаете?
- Решительно ничего.
- Ну что ж... Тогда я вам расскажу...
У Лебедева округлились глаза, когда он выслушал всю историю с картинами.
- Вот какие у нас ребята - Петр Быков и Василий Свешников, - сказал Феликс Эдмундович. - От Васи я знаю, как вы тайком ходили в графский особняк картину смотреть. Теперь насмотритесь вволю. Хотите сейчас взглянуть?
Вдвоем они вышли в приемную и долго рассматривали картины. Дзержинский пытался правильно направить свет, но ничего толком не получалось. Накал был слабый, нити в лампочке мерцали оранжевым светом. Лебедев боком взглянул на Дзержинского, удивленно подумал, что так может стоять перед картиной только очень понимающий искусство человек.
- Реставратора трудно было отыскать, - сказал Дзержинский, - четыре человека были; поговоришь с ними - видишь: не то, испортят, погубят. Нашел Вася старичка, удивительный старичок, глазки, знаете, совершенно детские, бородка эдак мочалкой, тихий, как мышка. Оборудовали мы ему мастерскую...
- Здесь, в Чека?
- Да вот тут, за стеной. Покормили старичка пшенной кашей, он и ожил. Сидит, бывало, перед мольбертом и тоненьким голоском напевает. И каждой детали, которая открывается ему в картине, радуется необыкновенно. Все меня звал, - вы только посмотрите, мол, какая силища обнаружена. Тона какие! Подробности какие открылись!
Лебедев еще раз сбоку посмотрел на Дзержинского - увидел его порозовевшие щеки, горячий блеск зрачков, спросил очень сердечно:
- Извините за прямоту - еще один вопрос вам хочу задать: вы живописью занимались?
Дзержинский усмехнулся, заговорил не сразу:
- Был такой период у меня в молодости. Попалась мне в тюрьме, в камере тюремной, книга. Эта книга долго валялась на нарах, - владельца ее угнали в Сибирь, - а я как-то раскрыл книжку и зачитался. До сих пор не знаю, что это за книга, титульный лист был оторван, многих страниц не хватало. Но читал я ее с жадностью, читал не отрываясь, помню, читал, стоя у семилинейной лампешки, подвешенной к потолку. Начальство воровало керосин и приказывало тушить лампы ровно в девять, а я бунтовал изо дня в день, и в конце концов они оставили меня в покое. Читать было трудно еще и потому, что у меня тогда болели глаза, но не читать я не мог. С воли мне стали присылать книги по искусству. Помню, это были дорогие книги, в красивых, с тиснением, переплетах, и помню, как странно они выглядели на тюремном столе. В этих книгах я впервые увидел репродукции: Веласкес, Рембрандт, Ван-Остаде, Рейсдаль. Помню, как поразил меня тогда Федотов, какой мир мне открыли русские художники. Бывало, сидишь на краю нар в грязной камере, дышишь воздухом, пропитанным карболкой, и перелистываешь такую монографию о Веласкесе или Ван-Дейке. И не можешь себе представить, как это грандиозно в подлиннике, если даже в репродукции это захватывает тебя целиком. Странно, почти невероятно, знаете ли: отвратительная тюремная баланда и разговоры о живописи, о ваянии, о зодчестве. В первый же день на воле я пошел в картинную галерею. Помню, хорошо помню, как я остановился у маленького полотна старого голландца и подумал: "Нет, это слишком хорошо. Это сейчас не для меня. Я революционер-профессионал, я должен думать о своей революционной работе, она требует человека целиком, безраздельно. Слишком много прекрасного, слишком много красоты, надо найти силы и отказать себе в этой красоте!"
- И отказали? - спросил Лебедев.
- Да.
- Трудно было?
Дзержинский не успел ответить. В приемную вошли члены комиссии Наркомпроса. Жесткое выражение мелькнуло в глазах Дзержинского. Он подвел членов комиссии к картинам и спросил:
- Так как же, товарищи? Эти полотна художественной ценности не имеют и могут быть вывезены за пределы страны? Или все-таки имеют? Кто у вас там такие документы стряпает? Кто такие чудовищные глупости выделывает? Или, может быть, это не глупости, а нечто похуже?
Уже ночью, проводив Лебедева и комиссию, Дзержинский еще раз вышел в приемную и, осторожно ступая, чтобы не разбудить уснувшего секретаря, подошел к небольшому полотну, которое особенно ему понравилось. Двое детей спокойно и даже строго смотрели с картины прямо в глаза Дзержинскому. Это были нищие дети, в рубищах, с котомочками, в деревянных башмаках. Они не протягивали руки, не плакали, они молчали и только смотрели серьезно и строго и, казалось, ждали. Но не подаяния, не милостыни, а чего-то, принадлежащего им по праву.
"Детства, вот чего они требуют! - подумал Дзержинский. - Детства и счастья. Что же, будет и настоящее детство на земле, будет и счастье! Добьемся!"
Зазвонил телефон. Дзержинский снял трубку, и тотчас же глаза его сузились и потемнели.
- Где? - спросил он. - На Воздвиженке взяли? Привезите ко мне, я сам буду с ним разговаривать... Да, да, Мюллера.
Управившись с делами, Вася узнал, что его вызывает секретарь Феликса Эдмундовича. В приемной, около секретарского стола, спиной к двери сидел широкоплечий человек с седыми кудрявыми волосами, знакомым жестом - снизу вверх - ерошил бороду и говорил сердито:
- Имена чекистов, спасших для народа, для республики, для всех нас эти сокровища, надобно золотом, понимаете, золотом на мраморе высечь, чтобы люди знали, помнили, как это все было...
- Не выйдет это! - усмехаясь отвечал секретарь. - Товарищ Ленин учит наш народ скромности, да и зачем этот мрамор, товарищ Лебедев?
- Виктор Антонович? - охнув от радости, сказал Вася.
Лебедев легко, с живостью обернулся, вскинул бороду, спросил:
- Это кто ж такой? Не узнаю...
Вася шагнул ближе, отодвинул назад кобуру маузера, засмеялся, и Лебедев наконец узнал его.
- Василий? - тихо спросил он.
- Я, Василий.
Старик встал, положил руку ему на плечо, жадно вгляделся в Васины усталые, очень усталые глаза.
- Не спишь, что ли? - спрашивал он, когда они тряслись в машине по булыжной мостовой. - Почему глаза такие измученные? Да ты что на меня смотришь? Ты говори, рассказывай. Мама как? Вот погоди, я нынче же приду к вам чай пить. Пишешь? Или совсем не пишешь?
Вася молча улыбнулся.
- Совсем не пишешь?
- Собираюсь, Виктор Антонович.
- Расскажи поподробнее, как у "свободных художников" гостил. Феликс Эдмундович обещал, что ты все расскажешь...
В картинной галерее уже ждали два человека из Наркомпроса специалисты по устройству выставок. Реставратор, маленький старичок с небесно-голубыми глазами, доделывая свою работу, пел тоненьким, мирным голоском. За открытым окном, под крышей, стонали и ворковали голуби. Лебедев высвистывал "Рассвет" из "Хованщины", похаживал, посматривал и ни в чем не соглашался со специалистами из Наркомпроса. Потом пришли два красногвардейца с винтовками и подсумками, закрыли окно, пропустили через шпингалет таинственную проволочку, попробовали на язык - есть ли ток.
- Это что же такое? - удивился Лебедев.
- Проволока медная! - хмуро ответил красногвардеец. - Сигнализация. Дернет какой похититель окно, - где надо, сразу звонок звонит. Теперь не украдут, теперь спета ихняя песня...
Лебедев подивился, - откуда солдаты всё знают? Они объяснили: их прислал сюда сам Дзержинский. Завтра с утра учение будут проводить с охраной, тут старушки есть и старички, надо им кое-что растолковать насчет дисциплины. А одна тут даже затвор винтовочный открыть не может, - гильза стреляная в стволе засела. С такой винтовкой и дежурит, вояка. Уже начало смеркаться, когда по паркету раздались гулкие шаги: по залам медленно шел человек в черной тужурке.
- Кто там ходит? - крикнул Вася.
- У меня разрешение есть! - ответил человек, и Вася узнал Быкова, Петю Быкова, старого друга.
- Петруха! - крикнул Свешников и бросился к Быкову.
Они обнялись, похлопали друг друга по плечам, по спинам.
- Ну как?
- А ты как?
- Таможней командую. Ловлю помаленьку.
- А мы тут живем. Действуем...
- Да слышал, много разного слышал. И слышал, и в газетах читал...
Свешников познакомил Лебедева с Быковым. Профессор внимательно вгляделся в Быкова, спросил:
- Это вы первый, кто не дал их украсть? - И кивнул на картины.
Петя смутился.
- Вроде бы я... А теперь приехал по делам сюда, набрался смелости и позвонил самому Феликсу Эдмундовичу. А он в ответ, - идите, говорит, и смотрите, как там сейчас ваши картины развешивают. Так и сказал - "ваши". Я и пришел... Какие же тут мои, а, Василий?
- Да теперь, пожалуй, и не определишь, какие именно твои! - ответил Вася. - С того дня много еще полотен обнаружено. Вот развешиваем по стенам.
Втроем, Лебедев, Быков и Вася, пошли по залам - смотреть спасенные картины.
Под вечер Дзержинский вышел из кабинета и сказал секретарю:
- Я похожу, поговорю с товарищами, а вы слушайте телефон.
