Дорога была ему ясна. Между Сепаревыми Минводами и Самоковом свернет налево, перейдет через горы, и там уже будет София. Когда он приближался к Бистрице, случай еще раз пришел к нему на помощь. Пьяный шоп[12] метался по дороге. Было жарко, и он размахивал снятым кожушком, волочась от кювета к кювету. Когда Чугун догнал его, тот попытался остановиться, но его занесло, он упал и выронил кожушок. Чугун взял его и пошел прямо через лес. Шоп долго тащился по кювету, но не решился идти следом за Чугуном.
Теперь было совсем хорошо. Он корил себя, что не взял у пьяного шапки. Конечно, он поступил нехорошо, но у него не было выбора. Если он уцелеет, то найдет шопа и заплатит ему после победы за одежду. Эта мысль успокоила его. Он вышел на софийскую равнину, спустился в большую канаву, вырытую ливнями, и стал ждать, когда стемнеет. Его мучил вопрос: куда идти? К друзьям? Конспирация запрещала. И он не знал, все ли у них в порядке. Решил просить помощи у сестры. Никогда братья не вовлекали ее в свои дела. С тех пор как она вышла замуж за Михаила Развигорова, они редко посещали ее, а отец был только на свадьбе. Когда Чугуна включили в боевую группу, он часто ходил мимо дома сестры, но зайти не решался. Не потому, что сердился на нее из-за замужества, нет. Просто хотел уберечь от неприятностей. Хватит и того, что они с Дамяном участвуют в борьбе. И к тому же отец очень любил ее, а они дали ему слово, что Христина останется вне опасности, что бы с ними ни случилось.
Ныне он решил нарушить и слово, и ее покой. Не было выхода. Эта мысль заставила его вздрогнуть. Утомительные скитания и тревоги вынуждали его быть эгоистичным. Чугун передвинул тяжелый полицейский пистолет, чтобы не мешал, и надел кожушок. Так, то жалея, то бичуя себя, дождался вечера. До начала полицейского часа вошел в город, смешавшись с группой каменщиков, строивших виллу какому-то важному лицу. Он почти не понимал, что они говорят, но, как только они начинали смеяться, смеялся сам, чтобы выглядеть беззаботным. В сумерках его одежда не бросалась в глаза, а может, они поняли, что он за человек, и нарочно шли рядом, изображая беззаботных людей. Так они и вошли в город. Без особых приключений он добрался до дома сестры. Она была одна. Она поместила его на чердаке. Комнатка была удобной, со слуховым окном в крыше — удобной и для побега, и для житья-бытья. Чугун осмотрел соседние крыши и успокоился.
Пока он приходил в себя и приобретал вид нормального человека, пролетела целая неделя. Он запретил Христине говорить о нем своему мужу. Как только он найдет куда переселиться, она может сама решать, сказать о нем мужу или не сказать. Михаил Развигоров пришел на чердак вечером. Чугун видел его второй или третий раз: красивый мужчина, очень изнеженный и слегка замкнутый. Беседа между ними была сдержанной. Христина сказала мужу, откуда брат пришел; они говорили о гуманности, о времени и о месте человека. Зашла речь и о вооруженной борьбе. Михаил Развигоров был склонен принять ее, но без терроризма. От него Чугун узнал о гибели членов своей боевой группы. Он невольно вздрогнул: наверное, поэтому его затребовали из концлагеря Еникёй.
Вскоре он был у своих, а через несколько дней получил задание и уехал в один из южных городов. В начале осени, после назначения нового правительства во главе с Божиловым, Чугуна перебросили с особым поручением в зону, где руководителем был старый знакомый, также убежавший из лагеря еще задолго до него. Они давно не виделись, но знали друг друга со времени забастовки рабочих табачной фабрики. Знакомого звали дед Марко: он был профессиональным революционером. Его высоко ценили за выдержку, знания и готовность к самопожертвованию. Он не был женат и не имел детей; борьба стала его единственной радостью и мукой.
Чугун был доволен, что снова сошлись их пути — его, деда Марко и Бялко. Его тревожило лишь, что он не мог объяснить себе поспешной мобилизации, которая полностью дезорганизовала сельские боевые отряды. Кто-то перестарался, неверно оценил текущий момент. Заменили даже командиров отрядов. Все это, конечно, не продумано.
Чугун снова взял записку, оставленную Бялко, и долго разглядывал ее в скудном свете…
27
Новый год семейство Филовых встречало очень скромно, хотя они сменили квартиру и сняли широкий, просторный дом на улице Такворяна. Мадам Филова решила превратить его в небольшой дворец, где регент будет давать приемы, куда он будет приглашать гостей. Дом просторен и красив, но нуждается в доустройстве: надо утеплить его и сделать более представительным. Пока же широкие комнаты, высокие потолки и мебель выглядели тяжеловесно, словно сохраняли дух прошлого века. Кита была сторонницей красивого модерна, достаточно насмотрелась она на дом, перегруженный вещами, при посещении Будапешта.
В сущности, это было сказочное путешествие. Они присутствовали даже на свадьбе, где соблюдался венгерский аристократический ритуал. Тут от всего разило таким нафталином, что Кита едва не расчихалась. Иначе было в высших сферах. Все здесь свидетельствовало о державе со значительным прошлым. Обходя просторные залы, рассматривая дам и мужчин, удивляясь хрусталю и золоту, она при этом невольно думала о Болгарии. Сколько мы имели бы, если б не турки. Когда Богдан хотел отдохнуть от государственных дел, начинались рассказы об археологии, о старом искусстве. Они возвращались в свою молодость, когда она старательно занималась этнографией, а Богдан выстраивал свои тезисы и гипотезы на основе данных о раскопках древностей, о случайных находках. В его педантизме, в его размахе было что-то мощное, и это пленяло ее. Тогда этнографистка Евдокия Петева не могла не мечтать, что когда-нибудь кто-то будет принимать ее словно царицу. И вот это случилось: супруга Хорти, седовласая красивая женщина, составляет ей компанию, а сам адмирал ведет ее под руку. Кита не раз спрашивала себя, почему Хорти — адмирал, но не находила ответа. Насколько ей было известно, адмирал — это морской чин, а в Венгрии нет морей, но вот сам адмирал держит ее под руку, а Богдан — мадам Хорти. Странные ритуалы малой державы, которая имела счастье быть под властью культурной нации, но кто знает, что осталось бы от этого, если бы турки распоряжались на венгерской территории. В сущности, и венгров затронула дикость наших завоевателей, но не в пример слабее. Так или иначе богатство существовало, дворцы возвышались, холм рассказывал о величии старой нации.
То, что она видела там, вряд ли можно повторить в доме на улице Такворяна. Этот большой дом был все же очень мал по сравнению с дворцами, но ей хотелось так его переделать, чтобы он покорял с первого взгляда. Она надеялась, что в скором времени стены будут украшены фресками, и уже поговорила об этом с художниками. Для них, наверное, будет большой честью оставить о себе память в доме и в салонах Богдана Филова. Лишь бы наступило успокоение, закрепились бы немцы на Восточном фронте и началась бы нормальная дипломатическая жизнь. Еще двадцать восьмого ноября истек срок официального запрета на организацию приемов по случаю царской кончины. Целых три месяца. И только стали надеяться, что жизнь вернется в прежнюю колею, как внезапно начались бомбардировки. То первое бегство по шоссе к деревне Новый Хан было как бы сигналом. Бомбардировки пошли одна за другой. Англо-американцы стали появляться в воздухе средь бела дня, без всяких помех. Наша авиация пыталась что-то сделать — как и противовоздушная оборона. Но против огромной массы самолетов мы были беспомощны. Верно, есть и герои. Пилот Списаревский врезался в летящую вражескую крепость и сбил ее, но и сам погиб.
На такие примеры надо ориентироваться; но печать как воды в рот набрала. Различные болваны пытались шантажировать правительство и богатых людей угрозами. Ее муж видел это, но что он мог сделать, когда за каждым стоял самое меньшее министр, если не сам регент. Однако все это слишком мелко по сравнению с огромным несчастьем — бомбардировками. Один раз мадам Филову заранее предупредили о налете, хорошо, что под рукой был автомобиль, и она быстро оказалась в бомбоубежище; во второй раз она была в гостях у своей знакомой, брат которой, вернувшийся из Токио, привез сестре и мадам Филовой японские домашние платья. Только они начали их примерять, как завыли сирены. Мадам Филова, не помня себя от страха, быстро переоделась и влетела в автомобиль. В битком набитом бомбоубежище она впервые пережила весь ужас бомбардировки. Плач детей, крики женщин, ругань стариков, этот невообразимый гвалт среди адских взрывов лишили ее самообладания. Она дрожала как осиновый лист и была склонна обвинять тех, кто толкнул страну на путь «символической» войны, но, как только подумала о том, что ее муж подписывал в Вене протокол о присоединении Болгарии к Тройственному пакту, сердце у нее забилось, и она сжалась в своем углу так, чтобы ее никто не заметил. Целый час продолжалось адское перемалывание людей и строений. Когда все окончилось, мадам Филова еле-еле добрела до квартиры матери и ничком повалилась на кровать. После того как первое потрясение прошло, она словно во сне добралась до своего дома, который хотела превратить во дворец…
