Ральф пробуждался ночами, и комната наполнялась мертвецами, всеми покойниками, которых он знал. Мать и отец, Эмилия, милая Франни. И Ларсен там был со своей окровавленной рукой. Посреди них стоял Антонио, глаза белые как мрамор, лицо ничего не выражает. Труит называл их по именам, надеясь, что они поведают свои страшные тайны.
Он слышал голос поэта:
Мне кажется,
все на свету и на воздухе должны быть довольны.
Пусть тот, кто еще не в гробу и не в яме,
знает, что он имеет достаточно.[13]
Кэтрин просыпалась, шла по комнате. Ее руки летали, словно белые крылья, ночная рубашка вокруг ног надувалась пузырем, и мертвецы уходили, оставался лишь голубой лунный свет. Она успокаивала Ральфа, и он ненадолго засыпал.
Каждую ночь он пил свою воду, а Кэтрин отворачивалась и плакала. Он чувствовал страшную грусть, испытывал невероятное чувство потери, но уже никогда не говорил об этом и не лил слез.
Иногда он по несколько дней молчал. Бродил беспокойно из комнаты в комнату, по бесчисленным помещениям своего палаццо. Он брал в руки мелкие предметы, поворачивал их так и так на свету, пытался вспомнить, откуда они и для чего служат. Он спрашивал у жены их названия и откуда они появились. Кэтрин пожимала плечами. «Из Европы, — отвечала она. — Из Италии. Из Лиможа».
Она перестала добавлять яд. Потом начала снова. Ей хотелось уйти в лес и выбросить мышьяк, чтобы ни одна живая душа его не нашла. Но она не выбросила. Он хранился в голубом флаконе с китайской наклейкой.
Кэтрин думала, что в какой-то момент остановится. Муж ослабеет, зачахнет, на его коже останутся шрамы от гнойников. Он еще поживет, но потом умрет. И все же какое-то время протянет. Не умрет на ее руках, пока эти руки будут промывать ему кожу. Не умрет в агонии. Его существование продлится, но настанет момент, после которого дороги назад не будет. Кэтрин приближалась к этому моменту, и ее страдания усиливались каждый раз, когда Труит забывал название предмета или опускался в кресло, а потом вдруг вставал и садился в другое. Каждый раз она обмывала его теплой водой, облегчая боль и прогоняя страх.
Миссис Ларсен возненавидела ее: служанка чувствовала, что ее хозяин умирает из-за Кэтрин. Кэтрин убивала его, как когда-то Эмилия. Однако сам Труит считал, что расплачивается за грехи молодости.
«Luxe, calme et volupte»,[14] как написал поэт. Ральф воспринимал эти слова как бесконечное потворство собственным капризам, как жизнь без последствий, в которой красота и ощущения — единственные значимые понятия. Когда его предала Эмилия, когда умерла Франни, он поклялся, что дни потакания слабостям закончены. Бросил пить. Стал вести трезвую жизнь. Он ничему не научился и полюбил Кэтрин со страстью молодости. Желание привезти Антонио было подобно тоске по возлюбленной, и это желание его убивало. Он забыл о яде, забыл, что с ним делают. Думал лишь о том, что сам сделал много лет назад. Ему казалось, что все дело в болезни, которой он заразился в юности, движимый вирусом секса, подхваченным в детстве. Сейчас, после длительных лет затишья, болезнь оскалила мстительные зубы.
В Ральфе еще теплились остатки жизни. С неловкой нежностью он смотрел на свою судьбу. Склонял к ней голову, как к ребенку, боялся взять в руки, опасался повредить такой безупречной красоте. Когда-то он двигался и говорил, как другие люди, ему было удобно в своей одежде, он держал в объятиях женщин. Был отцом и мужем. Его ребенок сделался идиотом. Жена, чаровница и прелестница, разрушила его жизнь. Он не мог вспомнить ее лицо. Антонио он не видел с тех пор, как тому исполнилось четырнадцать. Минуло двенадцать лет. Куда они делись? Как выглядит Тони сейчас? Мозг Ральфа, словно растение, тянущееся к свету, весь день обращался к вопросам, на которые не находилось ответов.
Вместе с миссис Ларсен Труит переехал в старый дом. Поселился в спальне, где спал мальчиком, улегся на узкую железную кровать. Остроконечное окно было обращено к звездам. На вилле Труит боялся призраков. Надеялся, что убежал от них.
Каждое утро он просыпался в беспокойстве за жену. Отправлялся в большой дом, проводил с Кэтрин дни, и она терпеливо объясняла ему то, что он запамятовал. Она кормила его супом из ложки, купала в теплой ванне, и озноб на пять минут отступал. Ральф приходил к ней за инъекцией морфия, и она капала яд в его пищу, на щетку для волос, на одежду. Он не мог терпеть прикосновения ткани к телу. В некоторые моменты он вспоминал, что с ним делают, но тут же забывал. Он никогда ни в чем не винил Кэтрин.
После ужина и чтения у камина его укутывали в шали, и миссис Ларсен осторожно и медленно увозила его домой. Ненавистный взгляд служанки пронзал Кэтрин сердце. Она долго шла по темным полям, поднималась по ступеням старого фермерского дома и до утра сидела возле кровати Ральфа. Если он просыпался, брала его за руку, вытирала лоб мягкой теплой тканью, называла по его просьбе имена мертвых и живых, являвшихся к нему по ночам. Еще до восхода солнца она надевала пальто и возвращалась на виллу — поспать немного, а потом приходил он. Труит не соображал, где находится, не понимал, куда сесть, и иногда не узнавал ее.
Наконец Ральф созрел. Он хотел умереть. Но Кэтрин все еще не решалась. И вдруг поняла, что не сможет этого сделать.
Он сидел на стуле в музыкальной комнате. Она заткнула ему уши ватой, потому что любой шум доводил его до неистовства, и опустилась перед ним на колени.
Кэтрин с трудом переносила свою греховность, страдания мужа, его терпеливое согласие на все. Она положила голову Ральфу на колени и тихо сказала, глядя в его усталое лицо:
— Все пропало. Я не могу этого сделать.
— Что сделать?
— Ты все, что у меня есть. Ты мой мир, и я не могу сделать это с тобой. Я слишком тебя люблю. Мне стыдно, когда ты смотришь на меня. Возьми меня за руку. Все прекратится. Ты будешь жить. Я сделаю тебя здоровым.
Ральф глядел на жену, его лицо излучало сплошную доброту.
— Если ты умрешь, я буду тосковать всю жизнь. Горевать по тебе, когда меня поведут вешать, когда наденут петлю на шею.
— Но я хочу умереть. Сделай это.
— Нет. Ты думаешь, что хочешь, но это не так.
— Антонио…
— Он приедет. Обещаю. Он приедет. Я с тобой. Живи для меня.
Ральф дотронулся до ее волос. Подержал прядь между большим и указательным пальцем.
Он любит ее. Он будет жить.
Возможно, под конец прольется свет. Может, из тьмы есть выход. Кэтрин на это надеялась. Она очень устала.
Она послала Антонио телеграмму: «Приезжай немедленно». Вот и все, что она написала.
Кэтрин ухаживала за мужем так заботливо, как только могла. Заворачивала его руки и тело в марлю, смоченную в бальзаме. Лечила жуткие гнойники. Кожа у него чесалась и горела, и мазь облегчала мучения. Его лицо Кэтрин покрывала марлевой повязкой. Кожа сходила пластами. Она затыкала ему уши, затем накладывала на глаза вату, а потом надевала черные очки. Звук и свет были для него невыносимы, шум шагов вызывал невероятные страдания. Она приклеила на подошвы туфель шерсть, и ее шагов на мраморных полах стало неслышно. Задернула занавески на окнах, не пропуская в дом свет и звуки, и опустила гардины, убрав от Ральфа белый мир. Она привязывала его к креслу бархатными шнурками, когда беспокойство и деменция не давали ему сидеть спокойно.
Еще Кэтрин выбросила его бритву, бритву его отца, серебряную щетку для волос, привезенную из Италии. Сожгла простыни, всю одежду мужа, туфли, банные полотенца, свои ночные рубашки. Сожгла ковер, тяжелый шелковый полог, висевший над кроватью. Сожгла и закопала все, до чего он, возможно, дотрагивался, что могло хранить мельчайший след белого порошка. Даже дым от костра был наполнен ядом. А ведь все чего Ральф касался, касалась и она. Он пил свою воду, а после целовал ее ядовитыми губами.
Голубой флакон Кэтрин унесла в лес, вылила яд на камни, подальше от воды и от мест, где летом могли пастись овцы, подальше от гнездовий птиц. Она не желала вреда ни одному живому существу.
Мужа она поила теплым молоком, чтобы вызвать рвоту и усмирить озноб. Давала ему воду с соком лайма, вбиравшую в себя яд. Укутывала его в меха и одеяла, подносила тазик, в который его рвало. При этом она ни разу не поморщилась.
Как-то Кэтрин обратилась к миссис Ларсен.
— Я не верю врачу. Ральф действительно был болен. Но мы можем его вылечить, ведь однажды у нас получилось.
— А что с ним?
— Даже не представляю. Но думаю, врач ошибается. Это не рак. Мой отец умер от рака, и у него все было по-другому. Ральф понимает, что происходит вокруг. А мой отец под конец совсем выжил из ума. У Ральфа с головой все в порядке. Еще моя сестра однажды болела. Мы давали ей молоко и яичные белки, вызывали рвоту. Кормите его этим. Он все время мерзнет. Постарайтесь его согреть. Что еще можно сделать?
