Ознакомительная версия.
– Вперед, вперед! – взвыла Григориева, кидаясь с посохом наперевес.
Корелша еще не повалился, еще затыкал ладонями хлещущую кровь, а мимо уже бежали Настасьины молодцы. Легко обогнали боярыню, со свистом вырывая из ножен клинки.
Но и Марфе служили не пентюхи.
С крыльца, толкаясь плечами, скатились трое чешуйных воинов, заступили путь в дом, встали углом, по всей бойцовской науке: самый дюжий, почти великан, впереди, двое остальных одесную и ошую. Бились тоже не заполошно – с умом. У здоровенного в руке был длинный меч, какой обычно держат обеими руками, а он управлялся одной. Взмахнет – товарищи прикрывают щитами. Поди-ка, подступись.
Григориевские наскакивали, да отлетали. На тесном прикрылечном пространстве от двойного превосходства толку было мало. Савва целил новой стрелой, но те были настороже – закрывались щитами.
Позади грозных бойцов разгоралось пламя. Полезло вверх по стенам, добралось до свеса крыши.
Настасья металась за спинами своих паробков, подгоняла их. Никифор ринулся напролом, отбил длинный меч, чуть не достал середнего клинком в лицо, но боковой марфинский низовым ударом подрубил ему колено, и Никифор присел. Его добили, разрубив макушку.
Труп рухнул великану под ноги – тому пришлось шагнуть назад, и меж щитами образовалась щель. Настасья со всей силы метнула в нее посох. Он гулко стукнул детину в грудь, кольчуги не пробил, однако заставил несокрушимого воина пошатнуться, и тут Савва не оплошал – всадил стрелу меж доспешных пластин. С десяти шагов она ушла в тело по самое оперение.
Железный угол распался. Двое остальных еще бились, но теперь каждый в одиночку. Вот свалился один. Второй попятился было на крыльцо, но оно уже пылало, и он не вынес жара, прыгнул вниз – под удары сразу нескольких мечей.
– Бросьте их! – закричала Настасья бойцам, добивавшим поверженных врагов. – В дом! В дом бегите! Достаньте Олену, Юрия!
Паробки сгрудились перед крыльцом, не решаясь на него ступить. Оно полыхало и трещало, сверху сыпались огненные клочья. Горел уже весь дом, из ставенных щелей вверх тянулись струи черного дыма.
– Мааа! Мааа! – надрывался внутри Юраша.
Каменная подтолкнула одного, другого.
– Что встали? Скорей! Ну же, за мной!
Она хотела сама броситься вперед – Савва сзади ухватил за плечи:
– Куда, боярыня? Не видишь – там как в печи…
Яростно оттолкнув его, Григориева полезла прямо в дым, только прикрыла лицо широким рукавом. Вслепую ударилась локтем о перила, чуть не споткнулась о ступеньку, но все же прорвалась к двери, ввалилась внутрь.
Там было светло и жарко. На полу тлели половики, на стене горели, потрескивая, головы кабанов и лосей. Дышать было трудно.
– Юраша! Олена!
Из дальнего угла, затянутого серой пеленой, послышалось хныканье, и Настасья побежала на звук.
Там на лавке, круглым животом кверху, лежала Олена. Глаза закрыты, на виске кровоподтек. Юраша забился под лавку, съежился, одной рукой закрывал лицо, другой держался за Оленин подол.
– Сейчас, милый, сейчас…
Пощупать жилку – жива ли.
Жилка билась.
По потолку с хрустом прошла трещина, из нее посыпались клочья пламени.
С размаху – шлеп, шлеп! – Григориева влепила невестке две затрещины.
– Очнись!
Но голова лишь мотнулась.
Тогда Настасья, присев, обхватила бесчувственное тело, взвалила на плечо, с рычанием поднялась. Качнулась, но не упала.
– Юраша, вставай! За мной!
Сын пискнул и еще дальше вжался в стену.
– Жди! Сейчас вернусь!
Думая лишь об одном: не уронить бы, Каменная двинулась к выходу. Она и не знала, что в ней столько силы – нести тяжелое тело и не падать.
По крыльцу она не спустилась, а свалилась с него, только крикнув вперед, в дым:
– Примите!
Старалась упасть так, чтобы подложиться собой под Олену, но снизу подхватили в несколько рук, смягчили падение.
От удара и удушья Настасья на малое время сомлела. Перед глазами всё плыло, саднила обожженная кожа, но, едва зрение прояснилось, боярыня оттолкнула слуг и вновь, шатаясь, двинулась к крыльцу.
Дойти не успела.
Окутанная раскаленным, дрожащим воздухом изба покачнулась и рассыпалась, взметнув вверх облако черного дыма, багрового пламени и алых искр.
– Юраш-а-а-а!!!
* * *
Боярыня сидела прямо на земле, гладила мертвого сына по лицу. Оно – вот чудо – не обгорело и было прекрасным, совсем не таким, как при жизни.
– Похож на отца…
Она наклонилась, поцеловала мертвеца в лоб и вздрогнула – на лбу осталось кровавое пятно.
Нет, это не кровавое, это родимое…
Ее тронули за плечо.
– Олена Акинфиевна очнулась. Зовет.
Григориева встрепенулась. Только что казалось – без чужой помощи не подняться, не хватит сил, но и вскочила, и пошла.
Невестка тоже вставала, отталкивая помощников. Сорвала с головы обгоревший платок, по бокам свисали опаленные волосы.
– Гадина! – закричала Олена, глядя мимо свекрови – на лежащего Юрия. – Могла его спасти и не спасла! Бросила в огне! Убью тебя! Ночью зарежу или отравлю!
Подбежала к покойнику, упала прямо на обугленное тело, зарыдала.
– Роди сначала, – сказала Настасья, гладя невесткин затылок.
В угрозу она поверила – Олена зря бросаться словами не станет, однако не испугалась. Мало ли желающих убить Настасью Каменную. Одной больше. Спасибо хоть предупредила – остережемся.
– Коня мне подведите, – оборотилась боярыня к паробкам. – Все остаетесь при Олене Акинфиевне. И знайте: не убережете ее, вам тоже не жить.
Села в седло.
– Куда ты одна, боярыня? – спросил Савва.
Она потянула узду, разворачивая лошадь. Ударила каблуками, поскакала назад, к Новгороду, через сизую мглу меркнущего дня.
Три великие женки встретились ночью в вечевой избе. А где еще было встречаться? Не у Ефимии же.
На столе лежали стопы избирательных берест – подсчет закончился с час назад, но результаты были ясны заранее. После того как муж и племянник Горшениной призвали своих выборщиков голосовать за Ананьина, а оставшаяся без предводительства григориевская партия ничего в ответ не предприняла, исход определился во всей несомненности.
Новый степенной посадник и лучшие мужи города сейчас были на великом молебне в Святой Софии, но истинные распорядительницы Новгорода туда не пошли. Им надо было потолковать без посторонних, напрямоту.
Когда вошла Каменная, две другие уже сидели – бок о бок, более не тая своего единства.
Здороваться не стали.
У Настасьи были опалены брови и ресницы, на щеке багровел волдырь, но лицо боярыни никаких чувств не выражало.
Она тоже села и заставила себя взглянуть в глаза Борецкой, светящиеся спокойным торжеством. Еще тяжелее было смотреть на Шелковую, однако на ней Григориева остановила взгляд дольше – и Горшенина не выдержала, потупилась.
– Простить не прощай, но знай, – тихо сказала она. – Я этого не хотела…
Марфа пришла на подмогу союзнице:
– Чего ты добилась, каменная твоя башка? И на выборы не поспела, и сына сгубила. Узнала теперь, каково оно – детей терять? Я так четверых лишилась.
Но Григориева ее будто не слышала, она всё смотрела на Ефимию.
– А чего ты хотела? – спросила Настасья. – Чтобы я сдалась? Чтобы отдала вам Новгород без боя?
Ефимия подняла глаза. Ни стыда, ни раскаяния в них не было, только печаль.
– Я хотела, чтоб ты выбрала – либо родню, либо общее дело. И если б ты осталась на вече, я велела бы Ондрею с Михайлой стоять за Булавина. Но ты алчная, тебе надо всё заграбастать – и ближний мир, и дальний. И туда, и сюда поспеть невозможно. Ты вот попробовала – и не получила ни того, ни другого. Я долго колебалась, но выбрала Марфу. У ней ближнего мира нету, она всю себя за Новгород положит. Она железная, а ты всего лишь каменная… И еще. – Взгляд Шелковой сделался тверже. – Ты, Настасья, всё на Москву оборачиваешься, не хочешь низовских прибытков терять. А я согласна с Марфой: нельзя нам с ихней татарской державой вести никаких дел. Отгородиться от них прочной границей, стеной непроходимой. Пускай к нам не суются!
– Будет тебе воду в ступе толочь, – перебила ее Григориева. – Недосуг мне. Говорите, зачем позвали. Ты, Марфа, желала горем моим полюбоваться? А ты, Ефимья, покрасоваться своим иудством? Или есть у вас ко мне дело?
Две остальные переглянулись. Марфа кивнула Горшениной – давай ты.
Шелковая испытующе посмотрела на Каменную, начала осторожно:
– Мы на Господе клялись: чей избранщик победит, тому все будем помогать. Порадеем Новгороду заедино, позабыв наши распри… Победил Аникита Ананьин, вчистую. За него почти пятьсот голосов, а за твоего Булавина меньше полутораста.
Ознакомительная версия.
