Ознакомительная версия.
Григориева тоже ехала в Низ будто бы по хлебным делам: сговариваться с вотчинниками о дополнительных весенних засевах. На Господе решили, что это усыпит подозрительность Ивана Васильевича – не станет, мол, главная новгородская зерноторговица тратить деньги на мирное дело перед войной. На самом же деле Каменная должна была завернуть в Углич, а на обратном пути в Волок-Ламский, поговорить с князем Борисом Васильевичем и князем Андреем Васильевичем об их обидах на старшего брата.
Еще Настасья обещала наведаться на Татарское подворье, к Шаган-мурзе, посланнику хана Ахмата. Один воз, в нем три тысячи рублей серебром, предназначался ордынцам. Другой, поменьше, на полторы тысячи, должен был отправиться в Казань, к тамошнему царю.
Деньги были общие, собранные по боярам и купцам. Настасья уже придумала, как ими распорядиться – не татарам же в самом деле отдавать?
Решила, что отошлет серебро во фряжскую Генову, в банку Святого Георгия. К шестнадцати Настенькиным годам капитал, глядишь, утроится.
Десять дней назад Олена принесла девочку. Все боялись, не получится ли убогая, в покойного отца, но нет, родилась крепкая, крикастая. Настенькой ее пока звала только Григориева, невестка хотела назвать как-то по-своему, однако это ей кукиш. Уезжая, Каменная велела владыке Феофилу, чтобы запретил попам крестить дитятю до бабкиного возвращения. Пускай Олена пока выкормит младенца. Ничего нет лучше родного материнского молока. Когда Настасья вернется – не ранее конца весны, можно будет передать подросшую внучку кормилице. Олена же тогда станет ненадобна. Воспитывать дочку ей незачем, да и вообще больше ее не нужно. Хватит девочке бабушки, а мать помнить не к чему.
Про то, куда деть Олену, Настасья еще не решила, однако, зная невесткин нрав, понимала: добром та не отступится. Что ж, грехом больше, грехом меньше. Лишь бы маленькой Настеньке было хорошо, в ней надежда всего григориевского рода.
Пока думала о приятном, в сторону Москвы не смотрела. Медлила, собиралась с духом.
Наконец со вздохом встала под трехсаженным крестом, прикрыла рукой глаза от яркого солнца, стала испытующе разглядывать враждебный город. Прежде, бывая по торговым делам на Низу, Каменная всегда объезжала Москву стороной – чуралась.
Вроде город стоял и неплохо – в речном изгибе, на нескольких холмах, а был он какой-то скверный. Расползся по белой земле серым лишаем. Средь снежных пустырей темнели пятна построек. Свой кремль московские называют белокаменным, а он у них тоже серый. Дерюга, а не город.
Слуги переодевались в нарядное: доставали из седельных вьюков одинаковые скарлатные тегилеи, бобровые шапки. С возка стянули дорожный чехол – сафьяновая обивка засверкала позолоченными гвоздями.
– Четверо по сторонам, четверо сзади! – велела боярыня конникам. Вознице приказала: – Шапку поправь, гляди гордо – вперед и вверх. Ладно, поехали!
Спустились с холма лихо – пристроились как раз перед головой новгородского поезда. Пускай задние побесятся. А Москва пусть знает: великая новгородская жена Настасья Григориева едет.
* * *
Вблизи низовская столица оказалась еще гаже, чем издали. С Новгородом нечего и сравнивать.
Мостовой нет вовсе, возок прыгал с колдобины на ухаб. Навоз никто не убирает, смотреть погано. Всюду мусор, отбросы. Как же оно тут летом-то зловонит!
В посаде домишки сляпаны кое-как, заборы кривые, но и когда миновали земляной вал, въехали в сам город, краше не сделалось, только дома стояли потеснее.
Григориева смотрела через оконце чистого шведского стекла на москвичей – диву давалась.
Новгородцы бы сейчас орали вознице: что за птицу везешь? Эти же пялятся молча, а некоторые сдергивают шапки – приучены кланяться силе и богатству.
А вот и Кремль. Что ж, крепость изрядная, больше новгородского Града. Где-то внутри, близ Чудова монастыря, подворье григориевского торгового дома.
Можно бы ждать, что в детинце, где живут лучшие московские люди, будет краснее и богаче, но и тут терема стояли беззатейные, церкви деревянные – от Бога срамота.
Настасья глядела то в правое оконце, то в левое, и становилось ей всё тревожней.
Москва была по всем статьям хуже Новгорода, однако же чувствовалось, что это – Столица, средоточие силы, и из чего складывалось такое чувство, стало ясно не сразу.
Здесь жизни больше, вдруг поняла боярыня. В Новгороде все неспешные, большинство шатаются праздно – себя показать, на людей поглазеть, да разнюхать, нет ли какой потехи. А тут не ходят – снуют. И кругом кипят работы: в одном месте рубят, в другом тащат огромные бревна, в самой середине Кремля торчат леса – строят что-то большое, каменное.
И очень много оружных людей. Будто война или к походу готовятся.
Мимо проскакал один конный отряд, вскоре другой. Пронеслась куда-то рысью татарская полусотня. С криком «Пади! Государево дело!» летел наметом гонец в багряном великокняжеском кафтане.
«Быстро живут, – подумала Григориева, хмурясь. – Быстрее нашего. Не обогнали бы…»
Да и одернула себя: «Тебе-то с чего тревожиться? Вспомни, баба, за чем приехала».
* * *
Московский приказчик Олферий Выгодцев при встрече прослезился. Он не бывал дома, в Новгороде, лет двадцать и столько же времени не видал хозяйку.
– Экая ты стала, матушка, – сказал он с почтением. – Будто гусыня. А была худющая, быстрая, как хорь.
– Ты, дядя, тоже не помолодел, – весело отвечала боярыня.
Выгодцев был мужичина себе на уме, хитрый, ворующий в меру.
– Ну, рассказывай, о чем не успел отписать.
– Борисов-наместник прибыл третьего дня. Мой человек из дворца доложил: вчера боярин просидел у государя три часа и сегодня опять с утра заперлись. А прочее, о чем ты в последнем письме спрашивала, ныне так: ордынский посол Шаган-мурза наезжает в Кремль через день, требует допустить к великому князю, хочет истребовать задолженную дань, но татарина к Ивану Васильевичу не пускают, говорят, что нездоров. Шаган бесится. Два дня назад прямо перед теремом грозил плеткой, кричал про государева батюшку – тот-де тоже гордился-гордился, а после в плену перед Улуг-Магметом на коленках ползал… Еще мне рассказали, что Иван хотел от Орды малой мздой откупиться, но государыня Софья Фоминишна ему запеняла: зазорно-де татарам дань платить. Грекиня ныне по-русски бойко научилась, всюду нос сует, во все вмешивается, и многие на то ропщут…
– Расскажи-ка еще про Софью, – потребовала Каменная. – Сильна она? Может Ивана подмять?
– Даже не думай. – Олферий усмехнулся, хорошо понимая ход мыслей хозяйки. – Как в Новгороде здесь не будет. Женке в Москве воли не дадут. Я, по правде сказать, думаю, что слухи про Софьину строптивость Иван нарочно поощряет. Есть у меня одна старушка в государыниных покоях, песельница – великой княгине перед сном баюкальные песни поет. Рассказывает интересное: при чужих-де Софья на Ивана и покрикивает, и ножкой потопывает, а когда они вдвоем, тиха и покорна. Великий князь хитер. Ему удобно, чтобы его считали подкаблучником. Всякое нелюбое решение можно на жену списать.
Настасья кивнула, соглашаясь. Это на Ивана было похоже.
– Умен ты, Олферий Васильич. Повезло мне иметь на Москве такие глаза и уши. А впредь они мне еще больше понадобятся.
Приказчик поклонился и сразу, не теряясь, завел речь про московскую дороговизну и про свое невеликое жалование – хорошо бы прибавить. Тут наступило время поставить его на место, чтоб не считал хозяйку дурой.
– Ты и так себе втрое прибавляешь, если не вчетверо. Летом обоз мне отправил, удержал по десяти копеек с воза, а сам заплатил по семь с полушкой. Сукна немецкие я тебе в сентябре присылала. Ты написал, что три штуки подарил торговому дьяку, мзды ради, а сам дал ему всего полтину деньгами. Знаю и про другие твои промыслы.
У Олферия забегали глазки – тщился вычислить, кто из своих доносит. Но Григориева нарочно сказала так, чтобы догадаться было невозможно.
– Ох, Юрьевна, ничего от тебя не скроешь, – с лукавым смирением потупился приказчик, чувствуя, что боярыня не сердится.
– Ладно. Приворовывай, да не воруй, и будет у нас с тобой лад. А теперь говори главное: сговорился о встрече?
– Да. От Борисова пришел слуга, ждет в людской. Проводит прямо к государю, через черное крыльцо.
Григориева довольно улыбнулась. Что Иван не напускает на себя важности, а просит быть неотложно и без церемоний, это был знак хороший.
– Пускай подождет. Умоюсь с дороги, переоденусь в уместное…
Выгодцев пошел распорядиться, а Настасья, не теряя времени, освежила лицо колодезной водой, тело растерла полотенцем, чтобы застоявшаяся кровь побежала быстрей.
Постучал приказчик – велела ему войти, повернуться к стене, а сама пока одевалась – служанки уже вынули из сундуков платье.
Ознакомительная версия.
