упал снова, закрывая глаза, на подушки.
На следующее утро Славский поискал доверенное лицо Орбеки; был это, к счастью, один из тех редких людей, которым ум не мешает иметь сердца, а сердце не парализует умственных способностей. Давний школьный товарищ обоих, адвокат Перский, имел к своему клиенту старую привязанность и сострадание к его положению, которое сразу, когда увидел его в руках Миры, предчувствовал и понял его последствия.
– Слушай-ка, Славский, – сказал он через минуту, тщательно взвесив, что тот ему рассказывал об Орбеке, – всё, что произошло, зная женщину и его, как на ладони, я заранее видел. Нет ни малейшей заслуги, что я так точно угадал, эта задача была до избытка лёгкой. Невозможно было Орбеку остановить, поймать, оттянуть, нужно было ему позволить, чтобы опустился даже на дно пропасти, из которой теперь мы ещё можем его вытянуть, если, этот дьявол, женщина, снова каким-нибудь случаем в наши воды не заплывёт.
– Но это не может быть! Она вышла замуж в Италии! – воскликнул Славский.
– Для таких женщин нет ничего невозможного, довести до краха банкира, замучить человека… это пустяки, – говорил Перский, – мы видели уже и не такие дела этих белых ручек и этих смеющихся детских глазок. Вот, – говорил он, – пока сепультуры и свидетельств, что её похоронили, вы мне не покажете, я всегда с моим клиентом буду осторожен. Если бы этот дьявол вернулся, я шкуру бы ему содрал до кости и продал за билет в театральной ложе.
– Но я не понимаю тебя, – прервал Славский, – о чём речь?
– Если ты разделяешь мои страхи и осторожность и соглашаешься на необходимость некоторой опеки над Орбекой, то меня сразу же лучше поймёшь.
– Я соглашаюсь, на что хочешь, ибо знаю твоё честное сердце и голову для дел.
Перский, смеясь, пожал ему руку.
– Дела обстоят так. Кривосельцы не проданы, не заложены, не обременены долгами, ждут своего пана и даже кажется, что старичок Ясь там живёт, с вещей пыль стирая.
Обрадованный Славский даже обнял полного законника, который смеялся и моргал глазами, видя, какую доставил радость.
– Это не достаточно ещё, я маневрировал так, – шепнул Перский, – что под разнообразными предлогами, отрывая то тут, то там понемногу, спас от погибели… угадай сколько?
– Отец! Может, тысячу дукатов! Это бы так пригодилось! Ведь ему не хватает первых удобств… а эта сирота…
– Какая сирота? – спросил Перский понуро. – Или снова что-то иное?
Славский начал ему рассказывать.
– На тебе! – воскликнул он. – Это неисправимый человек.
Одна его чуть не разбила в ступе, уже к другой прицепился! Это наказание Божье!
Едва Славский, сдавая весьма особенную реляцию, сумел немного успокоить адвоката и убедить, что тут никакая опасность не угрожала, однако же Перский о сохранённой сумме говорить не хотел, и только под присягой, что Славский сохранит тайну, признался, что остатки этого миллионного наследства составляли, кроме деревни, ещё пятнадцать тысяч червонных злотых.
Была это огромная сумма, спасённая настоящим чудом, но у Перского была она таким образом помещена, что только по его согласию могла быть взята.
– А что я не дам ему ни гроша, покуда не буду убеждён, что можно без опасности, это точно, на это клянусь!
– А на жизнь! На дорогу! На лекаря?!
– Подожди, подожди! – прервал законник. – Ты скажешь ему от меня, что Кривосельцы я спас, что в течение двух лет я складывал с них доход, с этого даю вот доход пятьсот дукатов. Если бы больше было нужно, дам ему ещё титулом ссуды, но о сумме ни слова. Этот дьявол готов её ещё теперь из него вытянуть.
Славский, хоть и не видел никакой опасности, согласился на средства осторожности, предпринятые адвокатом, и с более весёлым лицом вернулся к кровати приятеля. После ночи, проведённой в горячке и каких-то мучающих снах, он нашёл его, может, более слабым, чем вчера, но зато гораздо спокойней, Ансусю – заплаканной и бледной, потому что, очевидно, всю ночь не спала.
– Представьте себе, – шепнула она на пороге Славскому, – до белого дня кричал ей и руки к ней вытягивал…
– Как ты? – спросил Славский.
– Ничего, ничего, уставшим себя чувствую, но со всем смирившимся и спокойным; скажи мне, ты принёс что-нибудь определённое, и всё ли плохо?
– Одним словом тебе отвечу, – воскликнул Славский, – благодаря Перскому твои Кривосельцы без долга, целые, спасённые; дом тебя ждёт, а вот с двухлетних доходов пятьсот червонных золотых.
– Как это? Может ли это быть, чтобы я был ещё так богат! А! Бог добр! Лучше, чем я заслужил!
Видно, Анулька их подслушивала, потому что в эти минуты послышался грохот за дверью. Славский побежал и нашёл её в обмороке, лежащую на полу с рукой на устах. Он понял, что ангел-хранитель опасался быть отправленным, и его бедное сердце смертельно заныло. Прежде чем наклонился её поднять, от удара она пришла в себя, пристыженная, испугалась, вскочила и, кладя палец на уста, убежала в свою комнатку.
– Что же случилось? Что там? – допрашивал Орбека.
– Ничего, ничего, упал задетый стул, – сказал, вставляя, Славский, – ну, значит, теперь речь идёт о том, чтобы Гадаткевич или Лафонтен подлечили, чтобы ты набрался сил и двинулся в деревню.
– Да, да, – добавил Орбека, – не могу тут остаться, всё мне напоминает моё безумие, моё счастье, мои вины… атмосфера убийственная для меня, нужно возвращаться в деревню, а всё это прошлое покажется мне болезненным сном… забуду…
Он на мгновение задумался.
– А! Если бы я мог забыть, если бы сумел стереть несмываемые памятки тех минут счастья и недоли… но нет… должны быть наказанием моим эти отпечатавшиеся на душе моей пятна… я никогда не забуду…
– Да, – прервал Славский, – но уже сегодня по крайней мере ты вынужден её презирать, ты знаешь её… не можешь сохранять к ней чувство, которого она не стоила.
Орбека странно улыбнулся.
– Было ли это чувство? – спросил он потихоньку. – Я не знаю… это была страсть, которая слепа, не понимает и, возможно, только с человеком умирает… У берегов Рейна где-то кружит предание о кольце, которое, надетое на палец, имело свойство пробуждать к владельцу неудержимую любовь. Что есть этим кольцом в женщине… я не знаю и никто не знает! Почему из тысячи их одна производит на тебя то неизгладимое впечатление, притягивает тебя хотя бы в пропасть, отталкивая даже, вынуждает идти за собой, унижая, подхватывает? Есть ли это тайна души или тела, мистических узлов неразорванные остатки, или скотский инстинкт? Всё это вместе или одно, и неразрешимое, кто же ответит? Почему, смотря в
