пригрозила врагам… указывая на небо.
Было это последнее усилие ребёнка народа, Франек обратил глаза к Анне… и упал.
Русская пуля, хорошо нацеленная, на сей раз угодила в самую грудь, он схватился за неё, немного припадая к земле, а окровавленная рука, которой зажал рану, ища опоры на стене, полосой мученической крови написала на ней одну из жалобных страниц истории нашего сражения за родину.
Рядом смертельно раненый десятилетний мальчик в конфедератке одной рукой схватился за сердце, другой подбросил польскую шапочку вверх и воскликнул ослабленным голосом:
– Польша ещё не погибла!
И упал.
Русские собирались второй раз стрелять в безоружных среди криков с обеих сторон, когда Анна, которая в человеке, стоящем у стены, с рукой на белом платке, скорее почувствовала, чем узнала Франка, выбежала как безумная, бросаясь сквозь толпу к нему. Она пролезла через стиснутые шеренги, подставляя врагу грудь, но когда дошла до места, на котором надеялась ещё увидеть его живым и утащить с собой, прибыла только впору, чтобы почувствовать его последнее дыхание и увидеть блеск гаснущих глаз, обращенных к ней. Его губы горько улыбнулись, но с выражением непередаваемой благодарности – он её узнал – и прощался этим взглядом навеки.
Для Анна опасность, русские, бой – всё исчезло; умирающий, умерший Франек лежал перед ней.
– Ради Бога! – воскликнула она. – Ради Бога! Кто сострадателен, кто человек, кто имеет сердце, помогите! Понесли его!
Но шум был ужасный, люди толкались, бежали на русских и падали трупом… убитые заполняли дорогу.
На брусчатке извивались в муках умирающие тела, которые солдатство хватало и тянуло, добивая и грабя. Толпа в слезах глядела и подавала палачам оставленное ими оружие.
Когда уже остывающий труп несли к каменице на Подвале и поднимали в сени дома, в котором жил отец Анны, на площади разыгрывалась сцена невиданной в наши дни жестокости. Солдаты тащили за ноги живых ещё, едва раненых людей, разбивая им головы о брусчастку Прикладами давили черепа на камнях, издевались над детьми, которые с улыбкой умирали, чувствуя, что их кровь не будет потерянной для страны.
Дикий вой пьяных солдат слышался вместе с гимном Богу, который пели капелланы, с криками тысяч, которые бесстрашно опережали друг друга, идя на смерть.
Постепенно чёрная ночь опустила занавес на эту картину, которая в сумерках всё больше казалась чудовищным сном даже тем, что к подобным привыкли. Озверевшая чернь гуляла, утешаясь лёгкой победой… сражалась железом с крестом, песнью и желанием мученичества.
Одержанный триумф был велик; так велик, что нужно было стыдиться трупов, хватать раненых, убирать ночью следы крови, счищать их назавтра и стирать памятки великой победы… воспоминания «в кровавой стычке (!) спасённого общественного порядка».
Это грустные минуты для тех, кто был вынужден на них смотреть, вечный позор для тех, кто принимал в этом какое-либо участие; грустный триумф для войск, для правительства, что показало себя таким бессильным, вплоть до насилия, для советчиков резни и палачей. Но Бог через неё хотел показать свету, чем они являются, что идут во имя порядка и спокойствия, внешне защищая правду, чтобы привить беззаконие и заслонить деспотизм.
* * *
Над телом несчастного стояла на коленях Анна и плакала, но слёзы её высыхали на глазах. Она ничего не видела, держала его руку, из которой уходило тепло, остывающую, мёртвую, трупную, неподвижную. Дверь с улицы была немного прикрыта, текли волны людей, проходя мимо них, солдаты преследовали их и прижимали. Тень прохожих остановилась и закрыла для неё остаток хмурого света. Она вздрогнула в испуге, что эти мёртвые останки могут у неё забрать. Вокруг кричали, что раненых и убитых русские тащат в Вислу. Анна живо сама закрыла дверь на засов и осталась в темноте с трупом любимого.
Нужно было хоть труп спасти, чтобы над ним ещё не глумились, хоть знать, где его земля притулит, чтобы пойти туда с молитвой и слезами.
Но и этого не допустил Бог, который хотел, чтобы жертва была полной и великой. Постучали в дверь, начали в неё бить прикладами, кто-то по полосе крови, что вела к порогу, указал, что туда волокли раненого или убитого; солдаты начали выламывать ворота… Анна обхватила его белыми руками и лишилась чувств.
Когда она пришла в себя, когда огляделась вокруг, увидела, что она на кровати, а у изголовья сидел испуганный отец и вытирал слёзы. Всё её платье была запятнано кровью, руки ею залиты; солдаты, отрывая её от трупа, вырвали её длинные косы, помяли несчастную. Полумёртвая, побитая, она пробудилась и застонала, когда возвращающаяся память привела ей страшную смерть любимого брата.
Его не было… Даже труп с другими потащили в незнакомую могилу. Куда? Один Бог только знал.
На улицах слышались лязг оружия, издевательский смех и глумления, ругань и угрозы; весь город заливали войска и пушки.
Где-то с волнами Вислы, с камнем у шеи плавало тело мученика и покоилось на дне, на жёлтом песке родной реки.
Не скажу вам ничего о матери.
Её не было дома ни в тот день, ни в последующие; позже говорили, что, не возвращаясь в него, она села под костёлом, притулилась к Богу, чтобы в нём найти утешение.
Но и тут плакать и молиться было преступлением.
Не скажу, что стало с другими. Это история свежая и не остывшая; её окончание в руках Божьих.
Так погиб достойный ребёнок Старого Города.
Будь проклято то время, когда я любил тебя (итал.) Тосканская народная песня.
Gratiae status (лат.) – Милость положения.
Onera status (лат.) – Бремя положения.
Accipe onus pro peccatis (лат.) – Прими это бремя за грехи.
Gaudeamus i Те Deum laudamus (лат.) – Тебя, Бога, хвалим.
Data occasione (лат.) – При известной возможности.
