половины из них были женщины. Те, которых не принимали не только в императорский университет, но и на Высшие женские курсы, где нужно было иметь гимназическое образование и платить за право обучения. В университете Шанявского было два отделения: академическое — там слушателей готовили к тому, чтобы они могли потом получить высшее образование, и научно-популярное, где читались общедоступные лекции по всем наукам для каждого, кто пожелает стать слушателем народного университета.
Большая часть преподавателей и лекторов университета Шанявского работала бесплатно. Лишь некоторая часть, занимавшаяся со слушателями на академическом отделении, получала довольно скромное жалованье. Профессора и приват-доценты Московского университета, которых «тянуло на запад», в корпуса народного университета на Волхонке, преподавали там бесплатно. Мало сказать — бесплатно! Для Лебедева, как и для других его коллег, работа в университете была радостью, отдыхом от профессорского совета, профессорского суда, от полиции и жандармов, явных и тайных, от бывших ученых, ставших «превосходительствами» и питавших теперь безграничную ненависть и к настоящей науке и к настоящим ученым... Туда, на Волхонку, пришли с Моховой самые способные, самые лучшие... И Реформатский, и Чаплыгин, и Кольцов, и Лазарев, и Кулагин... И Саша Эйхенвальд, конечно. Здесь, на Волхонке, в старом голицынском доме, где еще сохранилась домовая церковь, скрипучие полы наборного паркета, беломраморная лестница, Лебедеву было очень хорошо, уютно, намного уютнее, чем даже в его родном Физическом институте на Моховой. Конечно, тут не было ни его прекрасной лаборатории, ни его учеников, каждый из которых был уже почти сложившимся ученым. Но было другое — люди, потрясавшие его своим благоговейным, почти священным отношением к науке. Это были мелкие служащие, приказчики, рабочие от Цинделя, Гужона, Листа, учительницы, медицинские сестры, акушерки... Занятия начинались вечером, после долгого и утомительного рабочего дня. Не все успевали после работы переодеться, поесть... И те два часа, что длилась лекция Лебедева, они не спускали с него настороженных глаз. Его студенты и лаборанты приносили из Физического института приборы для опытов, они были на лекциях ассистентами, некоторые из них на академическом отделении занимались со слушателями, готовя их к экзаменам. Экзамены в народном университете были еще строже, чем в императорском: надо было предвидеть и то недоброжелательство, с каким отнесутся при приеме в высшее учебное заведение бывшего слушателя университета Шанявского...
Конечно, не просто, ах, не просто было существовать Университету на Волхонке! Руководил им Попечительский совет, избранный профессорами и преподавателями. Все годы Председателем этого совета был Владимир Карлович Рот, уж, кажется, ничем не вызывавший подозрения у начальства: действительный статский, ни к какой политике никогда не имел отношения. Но в этом году министр Кассо отказался его утвердить. По уставу университета Шанявского за министерством оставался контроль над университетом, министр утверждал Попечительский совет и состав профессоров. Ни одной копейки это министерство народного просвещения (это же надо так назвать — народного!) не давало на содержание Народного университета, зато оно вмешивалось в программу занятий, чиновники министерств и просто доброхоты-доносчики не вылезали из аудиторий голицынского дома... Теперь всеми делами университета Шанявского приходится заправлять заместителю председателя Попечительского совета — Эйхенвальду.
Вот кто постоянно вызывал у него восхищение! Его тихая, спокойная настойчивость была, кажется, эффективнее, нежели известная всем напористость и работоспособность Лебедева. Исследователь по призванию, Эйхенвальд начал учиться в Московском университете у Столетова, но через два года ушел из университета и уехал учиться в Петербург, в Институт инженеров сообщения. Он не имел права упрекать своего друга. У Лебедева отец — богатый человек, у Эйхенвальда отец — фотограф. И — большая семья. Саша быстро добился того, чего хотел: стал инженером — известным, высокооплачиваемым. А через семь лет бросает все и едет в Страсбург по следу своего друга. И там начинает заниматься теоретической физикой, через год становится ассистентом профессора Брауна, а еще через год защищает докторскую диссертацию. Все кипело в руках этого спокойного и уравновешенного человека!
Когда Саша в девяносто седьмом вернулся из Страсбурга в Москву, Лебедев — кроме работы в университете — преподавал физику в только что открытом Инженерном училище. Он уступил Саше свою должность, и Эйхенвальд в новом институте создал — спокойно и без тех мук, которые испытал Лебедев в университете, — самый лучший, великолепно оборудованный физический кабинет, студенческую лабораторию. Он был прирожденным организатором! В девятьсот первом пошел работать на Высшие женские курсы, и — боже мой! — как же все там завертелось!.. И там он создал прекрасный физический кабинет, и там он нашел великолепных помощников, там он — да, да, именно он! — построил физико-химический корпус, какого Лебедев не видел даже в немецких университетах!.. И вот, будучи профессором двух институтов, как только после пятого года стало легче дышаться в Московском университете, идет туда работать. Не профессором даже, просто приват-доцентом!
...Никогда они про это не говорили, но, наверное, в эти очень для Лебедева трудные годы хотел Саша быть поближе к нему... Как-то, после женитьбы Лебедева на Вале, Саша в шутку сказал, что, в отличие от Герцена и Огарева, их дружба и семейные обстоятельства сплелись несколько другим образом... Да, пожалуй, их дружба так же тесна и неразрывна, как и дружба этих замечательных писателей, но все же она другая... Спокойная, молчаливая, не только без риторики и пламенных возгласов, но и без совершенно излишних слов. Оба считаются в московской профессуре краснобаями и острословами, а когда они бывают вместе, то больше молчат, чем разговаривают, — им не нужно объясняться, чтобы знать, о чем думает каждый из них. Со стороны их беседы, вероятно, выглядели очень странно: кто-нибудь из них прерывал молчание, продолжая мысль своего молчащего собеседника... Они всегда знали все друг о друге. И Саша был для Лебедева предметом восхищения, гордости, уверенности в будущем. Там, где Лебедев вспыхивает, становится запальчивым, желчным и гневным, Эйхенвальд спокойно, не повышая голоса, убедит собеседника, съездит куда надобно, достанет денег, все сделает тихо, не торопясь...
...Вот и сейчас, став во главе университета Шанявского, он спокойно ведет дело так, что народный университет становится все большей и большей силой в ученом мире Москвы. Саша умеет успокоить попечителя, умеет убедить московских богатых купцов, что благороднее и заметнее дать деньги на строительство нового здания народного университета, нежели на новый, осыпанный жемчугом, образ в храме Христа Спасителя.
Уговорил городскую управу выделить землю для строительства здания, и сейчас в Миусах строятся новые, отличные корпуса, куда переедет из старого дома на Волхонке народный университет. И все это не оставляя научной работы, которую делает так же спокойно, так же последовательно, как он делает все. На Моховой некоторые на кафедре
